Закрытие темы - Сергей Носов

Они говорят о часах, о старинных часобоях с потрескавшимся циферблатом.

В этой комнате разрешается делать всё.

– Двигать мебель, если будет желание, на голове стоять, приёмник доламывать. Нельзя только не заводить часы. У хозяйки пунктик. Что-то случится, если часы остановятся.

– Была сказка такая.

– Сказка?…

…

Всё поменялось. Теперь мы – Ольга и я – сидим на корточках, выдвинули ящик с открытками из-за шкафа:

Савина, Ермолова, Сазонов – фотографии артистов Императорских театров. «Редкие?» – «Ну, как сказать, начало века…» Давыдов-Расплюев в помятом цилиндре; Давыдов-Бальзаминов, ноги под себя, на скамейке. Слободин, Варламов. «Он похож на соседа». – «На вашего соседа?» – «Да, на Александра Степановича». – «Вот как; Варламов…» Она (мы сидим на корточках) коснулась коленом (случайно) моего колена, а я (будь раскрепощённее) не убираю. Лилина и Качалов. Качалов и Лилина. Знаешь, я хочу потрогать твои волосы, такая мальчишеская идея (действительно, мальчишеская, если следовать лит. традиции), но я (благовоспитанный человек) не трогаю их, а только думаю, как… А ещё думаю я, что тот, кто стоит за спиной, он всё видит, всё знает, и пусть. Он не умеет ревновать. Ему не надо.

«Почему ты такой счастливый?» – хочу спросить я, но говорю, обернувшись:

– Почему ты такой умный?

Он накрывает ладонью часть миротворного круга (Овен? Водолей? Рыба? Воздух – Меркурий, Вода – Юпитер).

Звонок.

– К вам гости.

– Это не к нам. Это Самсонов.

И как по команде часы на стене отбивают полночь.

…

«Не бойся гостя сидячего, а бойся стоячего» – о себе. (Топот по коридору уже прекратился; разволновавшийся Александр Степанович произнёс, подмигивая: «Спокойной, товарищи, ночи»; запах плесени и гнильцы сделался несомненным.) Я в пальто и слегка удивлён.

– Что это было?

– Это было Самсонов.

– Живём как во сне, – загадочно улыбается Оля.

Охотно верю: видел его со спины: приземистый, дюжий, косолапый (Вий!), если б лицо оказалось железным, стал бы точно похож на Вия. О тайна, – говорю я, – слегка паясничая и пожимаю руку хозяину. – О тайна. – И целую хозяйку. «Ну и квартирка, однако!» И выхожу на улицу.

Снег.

«Он прав, надо жить с ощущением чуда. Всё для нас и чудесно. А для кого же ещё? А мы, дураки, – как гости…»

…

Вот и письмо от жены (от бывшей). С Новым годом. (Спасибо.) У них «нормально». Просит переслать валенки.

6

– Вот вы, Оля, это всё театр-театр, говорите, литература там, поэзия… а я, я что хочу сказать?

– Вы бы не бродили, Александр Степанович, вам же укол сделали.

– Я сегодня книгу читал, вчера то есть. Воспоминания о Лермонтове – не поверите, плакал! Тот молодой, этот ещё моложе…

– Кто, Александр Степанович?

– Мартынов. Совсем пацан – ну, сколько там? – двадцать с хвостиком. Мальчишка!.. И такая глупость получилась… Такая, не поверите, какая глупость…

– Да я знаю…

– У них, Оля, был вечер, приём значит… Ну вот, был вечер, а Лермонтов, он с дамой беседовал, и стояли они как бы возле рояля… Кто-то играл на рояле, музицировал, значит… Князь Трубецкой, кажется. Ну вот, стоят они с дамой, беседуют, вдруг входит Мартынов, и за поясом у него, знаете, два кинжала. На Кавказе все так ходили: у кого один кинжал, у кого два, кому как нравится. Лермонтов да и скажи: вот, посмотрите, вошёл мужчина с двумя кинжалами. А дама возьми и хихикни. И как назло, Оля, в это время музыка прекратилась. И все слышали. И так получилось, будто Лермонтов нарочно сказал, чтобы все слышали. Хотя чего тут особенного? Сказал и сказал. Ничего особенного, так ведь? Ну вот, Мартынов говорит ему потом: «Мишель, ты меня опять, значит, оскорбляешь…» У них и раньше было… «А мы с тобой договаривались насчёт деликатности, забыл?» Самолюбие у него, Оля, у Мартынова… Ну, Лермонтов пожимает плечами: что делать, если так получилось, или ты теперь меня, говорит, на дуэль вызовешь? А тот разозлился: да, говорит, милостивый государь, и всё!

– Ну так вы лягте, Александр Степанович, не бродите…

– Прочитал я всё это, и так тоскливо стало, так стало печально… Подхожу к окну, а во дворе бабы ругаются, не поделили что-то. Кричит одна другой через весь двор: ах ты, сукина дочь (извините, Оленька), так разэтак… А вторая отвечает в том же роде, только ещё круче. Ну и что? Покричали-покричали и успокоились, как ни в чём не бывало… Никто ни в кого не стреляет. Все живы-здоровы… Благополучие!.. Так и живём, Оля.

А пальцев на правой руке у деда не было. Ему повезло. Он сам говорил, что ему повезло. Он считал себя человеком везучим.

Обручальное кольцо самоварного золота хранилось в железной коробочке из-под индийского чая. Ещё там лежал петровский пятак и почему-то напёрсток.

Когда умерла бабка, дед надел кольцо на безымянный палец левой руки. Эта рука была разработана, как клешня у омара. Он рубил, пилил, строгал одной левой. А если кто здоровался с ним за левую руку, то всегда крякал от неожиданности, и тогда дед, словно читал по бумажке: «Ха-ха-ха», – громко и членораздельно смеялся.

Февраль-фебруарий, бокогрей лютый. Сшиби рог с зимы.

На углу Невского и Гоголя она окликнула: «Привет!»

– Привет, сто котлет. Давно не виделись. (Давно – это значит неделю.)

– Какой ты зашоренный сегодня… Не замечаешь.

– А… Придумываю.

– Оно и видно. Куда?

– Туда.

– И я туда же.

Слово за слово: «Букинист», кондитерская, Гостиный.