Тайна Шампольона - Жан-Мишель Риу

Мои дорогие коллеги, вы готовы? Что еще вы сумеете найти, когда я уйду? Станет ли ключом Розеттский камень? И Жан-Франсуа Шампольон, с которым Орфей Форжюри носится как с сыном, — станет ли он тем дешифровщиком, которого мы ищем с первого дня, когда Мишель-Анж Ланкре сообщил ученым Института о находке в Розетте черного камня, одна из поверхностей которого покрыта надписями, похоже, «представляющими большой интерес»? Ах! Сколько всего еще надо сказать!..

Я вспоминаю, что Ланкре сделал свое объявление на рассвете. Институт специально собирался так рано, чтобы избежать жары. 29 июля 1799 года. Наше тридцать первое заседание, от которого не сохранилось ни следа. Книга регистрации собраний Института была сожжена, как и множество прочих вещей, имевших отношение к Египту и его тайнам.

К счастью, время ничего не стерло в воспоминаниях, пришедших ко мне сегодня, 29 июля 1818 года, как будто я по-прежнему в Каире, в салоне гарема Хассан Кашефа, слушаю, как инженер Мишель-Анж Ланкре распинается о Розеттском камне, словно это какое-нибудь сокровище Вавилона.

Какой это был замечательный день! Орфей и Фарос находились рядом со мной. Был заключен мир. Четырьмя днями ранее, вопреки всем ожиданиям, было выиграно сражение при Абукире.

Восемнадцать тысяч турок расположились в районе Абукирского залива. Бонапарт созвал своих генералов, а из войск, рассеянных по всему Египту, удалось собрать около двадцати тысяч человек и три тысячи лошадей. Ничто не обещало легкого успеха.

На заре 25 июля началось сражение. Силы пехоты были равны, и результат нельзя было считать предопределенным.

И тогда у Бонапарта родилась гениальная идея: он бросил свою кавалерию против пехоты — сделал то, что сами мамелюки попытались сделать в сражении при Пирамидах. Наши кавалеристы налетели на позиции турок, и те не знали пощады. На сей раз все было не так, как в Яффе. Пленных не брали. Тех, кого не убили на месте, сбросили в море, и они утонули. «Вода, — рассказывал потом Бонапарт, — была покрыта цветными тюрбанами. Множество мертвых турок, тысячи».

Мюрат[120]был ранен, но это не остудило его пыла, и он отличился тем, что отрубил пальцы правой руки у визиря Мустафы-паши, своего врага, и взял его в плен. Шестьдесят пушек и три тысячи кавалеристов уничтожили восемнадцать тысяч турок.[121]И вновь Каир приветствовал триумф Бонапарта, «Повелителя огня, великого султана Эль-Кебира, который любит религию Магомета».

Ученые просили дать им время. Отныне оно у них было.

Тридцать первое заседание Института началось с заявления Ланкре. Он прочитал доклад, который появился несколькими неделями позже в «Египетском курьере» и который потряс весь мир от Парижа до Лондона и от Каира до Ватикана. Я жадно слушал оратора и впитывал его слова так, что могу хоть сейчас процитировать по памяти выдержки из его доклада, посвященного нашему открытию.

— «Розетта, 2 фрюктидора VII года.[122]Очень красивый камень из черного гранита, мелкозернистого и очень твердого.

36 дюймов высотой, 28 дюймов шириной, 9–10 дюймов толщиной…»

— И что, эта каменная плита высотой 1, 2 метра и шириной 90 сантиметров позволит нам понять всю историю Египта, все тайны фараонов?

— Замолчи, Фарос Ле Жансем, — шикнул я.

Орфей был столь же внимателен, как и я. Ланкре продолжал:

— «Одна сторона хорошо отполирована. На ней расположены три различные надписи, сделанные в три параллельных столбца. Первая исписана иероглифами. Вторая — буквами, которые мы считаем сирийскими…»

Фарос и его коллега Реж из Института доказали в сентябре, когда камень был доставлен в Каир гражданином Бушаром, ставшим к тому временем капитаном, что речь могла идти о промежуточной надписи: «В третьем столбце надпись сделана на греческом языке. Генерал Мену частично перевел этот греческий текст…»

Пока же Фарос слушал, выпучив глаза, и лицо его было бледнее обычного. Он был в трансе. Он толкал меня локтем.

Он постоянно подмигивал. Или подскакивал на месте. Орфей был спокоен, он сидел, правой рукой подперев подбородок.

Похоже, даже неожиданное вторжение мамелюкских всадников в здание Института не заставило бы его пошевелиться.

Чтение продолжалось:

— «Этот камень представляет огромный интерес для изучения иероглифических знаков, возможно, он даст нам ключ…»

— Ключ! — воскликнул Ле Жансем.

— Дверь! — возразил Форжюри, и никто не понял, говорит он о камне или обращается к Фаросу.

— В настоящий момент давайте будем довольствоваться зернами этого сокровища, — примирительным тоном сказал я.

Я беседовал с Ланкре, который принялся гладить камень, как только увидел его. Ланкре не усомнился ни на миг: мы нашли исключительную вещь, которая вылечит нас от наших неприятностей. Она одна подарит торжество всей нашей экспедиции.

— Действительно, — сказал Ле Жансем. — Сокровище… И что мы будем с этим сокровищем делать?

— Фарос, — вмешался Форжюри, — я тебя попрошу не использовать больше этот свой метод — он раздражает меня.

Ты задаешь нам вопросы, ответы на которые уже знаешь. Скажи лучше, как бы ты поступил с сокровищем…

— Я постарался бы его защитить. А еще лучше, я сделал бы с него копию. Так, чтобы, если я его потеряю, если оно повредится или, что еще хуже, если у нас похитят оригинал, я мог бы продолжить его изучение.

— Разумное замечание, — заключил Форжюри.

— Это действительно первое, чем должны заняться члены нашего Института, — подтвердил я. — Нам нужны копии с оригинала.

В августе месяце наука принялась за работу. Камень перевезли в Булак, в Каирский порт, где трудиться было удобнее. Склонившись над неизвестными знаками, каждый ученый мог предлагать свои варианты отгадки. Фарос оказался одним из наиболее изобретательных. Он увидел имя Птолемея Филометора,[123]выбитое на граните, хотя ничто не могло подтвердить эту гипотезу, пока камень не заговорил. Я не могу обойти молчанием и находчивость Фароса, когда речь зашла о копировании сокровища. Распираемый энергией, он придумал технику автографии (ныне этот метод широко известен), которая дала превосходные результаты. Фарос работал безостановочно, демонстрируя незаурядную стойкость до самого завершения своих исследований. Я вспоминаю день, когда он появился у меня, с ног до головы перепачканный типографской краской.