Шесть мессий - Марк Фрост

На выходе с вокзала Ходящая Одиноко уловила взгляд человека, отиравшегося возле стоянки экипажей.

Данте Скруджс переместил зубочистку из одного уголка рта в другой, и, когда темноволосая женщина прошла мимо, злые мысли, пробегавшие в его голове с большей регулярностью, чем ближние поезда, замелькали с отчаянной быстротой. С его последнего дела прошел месяц, близилось время возвращения голосов, и знакомая фраза уже снова звучала в его сознании: «Мы чувствуем голод и нестерпимый зуд, но не можем ни насытиться, ни почесаться».

Он наблюдал за ней с фанатичной сосредоточенностью; Данте понравилось то, как перекатываются при ходьбе ее ягодицы, как ее крепкая смуглая рука держит ручку чемодана. Может, он и одноглазый, но индейскую женщину узнает с расстояния в полмили.

Ох, и когда эти глупые женщины поймут, что не должны путешествовать в одиночку? Чикаго — суровый город, одинокую женщину на каждом шагу подстерегает опасность, а она искушает судьбу, разгуливая рядом с вокзалом в темноте. Просто напрашивается на неприятности, тем более что нахально пытается сойти за белую. Бесстыдство это, и ничего больше.

Этой скво просто необходимо преподать урок, и он, Данте Скруджс, этим займется. Мысль об их предстоящей близости заставила его поежиться. Да уж, каждый дюйм ее смуглого тела познакомится с ним, прежде чем он познакомит ее с «зеленой рекой».

Но сперва надо дождаться знака: вот там, у коновязи, лошадь. Махнула хвостом, налево — и снова налево, два раза подряд. Да. Голоса ее хотят.

Женщина завернула за угол. Он последовал за ней, неприметный среди бетона, кирпича и чугуна, определивших облик нового Чикаго после пожара 1871 года. Маскировку ему обеспечила сама природа: он не был красивым, но и безобразным его тоже было нельзя назвать. Среднего роста, светловолосый, с мальчишеским лицом, мягким и пухлым, как у всей его родни, средней руки лавочников из Мэдисона, штат Висконсин. Он выглядел на десять лет моложе своих тридцати девяти лет и не выделялся ни в какой толпе. Крупным не был, но отличался удивительной силой больших фермерских ладоней, которыми, как клещами, давил скорлупу грецких орехов. Достаточно сообразительный, чтобы всегда опережать полицию на шаг, а то и на два, Данте умело избегал тюрьмы и являл миру ничем не примечательную добродушную физиономию. Правда, отличительная особенность у него все же имелась, но разглядеть, что его замечательный голубой, как яйцо малиновки, глаз на самом деле стеклянный, можно было, лишь подойдя вплотную и присмотревшись к лицу.

Данте был из той породы людей, которых только-только начал порождать новый механизированный мир. Он двигался по жизни, не отбрасывая тени, тогда как внутри его жили тьма и разрывающая сердце боль. Он уже давным-давно отказался сопротивляться голосам, которых слышал в своей голове, и с холопской покорностью верил, что его задача — просто повиноваться.

Город представлялся ему джунглями, себя же он видел в них хищником, и это придавало особое достоинство тому, что Данте считал делом своей жизни. В армии США его замашки и склонности пришлись кстати: там оценили его способность поддерживать дисциплину и, закрывая глаза на некоторые издержки, сделали взводным. Он прослужил пятнадцать лет, прежде чем начальникам открылась истинная природа и степень энтузиазма сержанта Скруджса.

Солдаты его подразделения и все знавшие его по совместному участию в боевых действиях подтверждали, что после того, как стрела, выпущенная воином дакота, выбила ему глаз, Данте утратил все человеческие ограничения. Правда, в армии находили оправдание и этому: если у бедолаги всего один глаз, трудно ожидать, что он будет в состоянии отличать женщин и детей от вражеских воинов. Однако заминать кровавые эксцессы до бесконечности не представлялось возможным, и армия, не поднимая шума, тихо спровадила Данте в отставку с полным пенсионом. Данте истолковал свою неудачу по-своему; эта рана открыла для него целый новый мир. Ему представлялось, что потерянный в бою глаз просто развернулся, чтобы заглянуть внутрь и позволить ему услышать голоса. И с тех пор как он был столь плачевно ранен, голоса даровали ему дозволение осуществлять своего рода воздаяние, о котором он мог только мечтать: девять убийств за три года, которые никто никогда с ним не свяжет.

Получая пенсию, Данте не нуждался в деньгах и потому мог всецело отдаваться тому, что, по слухам, состоятельные джентльмены называли «охотничьим азартом». Перед тем как поступить на службу в армию, он нанимался проводником к охотникам на бизонов, к этим богачам с Востока, расстреливавшим с расстояния в сто ярдов стоящих на месте бизонов. К таким охотникам он не питал ничего, кроме презрения. По его разумению, они все извратили: настоящий азарт можно испытать, лишь схватившись с добычей лицом к лицу, действуя осторожно, основательно, расчетливо. Он любил показывать своим дамочкам «зеленую реку», а потом уж заниматься ими неторопливо и легко, по пути пожирая их страх.

А эта была индианкой. Как раз подливка к его мясу.

Скво не знала, куда идет, это было ясно, и она не знала Чикаго, смотрела на названия улиц, бродила без направления. Что она искала, почему оказалась здесь одна — ему было плевать. Такие мысли обращали добычу в людей и уничтожали всю магию.

Ее семья наверняка находится в резервации, откуда эта дикарка сбежала, а потому Данте решил, что торопиться некуда. Вот и хорошо, он вообще любил действовать неспешно. Как-то раз он следил за одной женщиной полпути до Спрингфилда, держась позади до наступления подходящего момента; ожидание придавало охоте особый вкус, ведь от начала до завершения могли пройти дни и даже недели, но стоило ему наметить цель, он уже не отступался и непременно доводил дело до конца.

Она поднялась по лестнице, ведущей к пансиону, который, как он знал, находился на Дивижн-стрит, — «Только для дам, размещение на неделю». Хорошо, она решила остановиться ненадолго. Данте наблюдал такую модель поведения много раз: женщина приезжает в город, находит тяжелую и низкооплачиваемую работу, например официантки или швеи. Время идет, и работа перемалывает ее, превращая в безымянную, безликую фигуру, на которую никто не обращает внимания. Каждый вечер она бредет в свою комнату одна, быстро теряя остатки привлекательности. Питается за общим столом с такими же бесцветными особами, как она; может быть, заведет себе подругу, с которой будет обсуждать свои мечты, сводящиеся к тому, что найдется малый, который будет обращаться с ней не слишком плохо и обеспечит хоть какое-то существование. Будет выходить на заднее крыльцо покурить, мыть посуду в общей мойке на нижнем этаже, спать, никогда не раздеваясь полностью. И видеть во сне такие же бесцветные, как ее жизнь, сны.

Женщины… Дрейфуют по жизни, ожидая, что что-нибудь произойдет. Теперь он здесь, и ожидание закончилось. Ее жизнь обретет смысл. Она увидит «зеленую реку».

Вот она в окне. На втором этаже, в глубине комнаты. Голоса сказали ему, что сейчас можно спокойно уйти. Теперь он знает, где найти ее.

Но, сосредоточив все свое внимание на индианке, Данте Скруджс так и не догадался, что кто-то следит и наблюдает за ним. Смуглый, спокойный мужчина с отчетливой круглой татуировкой — кружок, пронзенный молнией, — на сгибе левой руки. Он подождал, пока Данте пройдет мимо него, и не спеша направился следом за ним, сливаясь с толпой.