Ведьма и князь - Симона Вилар

Правда, навестить лесную знахарку у Мокея вышло только через несколько дней. Тоже пришел с утречка, после того как проверил расставленные в чаще силки-ловушки. Три из них оказались с глухарями, он свернул им головы, связал бечевкой и теперь, повесив через плечо, неспешно приближался к жилищу знахарки. Из кустов на него с лаем выбежал ее белолапый пес, зарычал, но отступил, услышав зовущий голос хозяйки. Мокей раздвинул ветви, вышел и увидел ее.

Он знал уже, что ее кличут непривычным тут именем Малфрида. Потому и сказал сразу: мол, здрава будь, Малфрида-краса!

– И тебе многие лета, – отозвалась она, откидывая запястьем легкие волнистые пряди волос из растрепавшейся косы.

Она стояла на коленях в траве и, засучив рукава, потрошила недавно убитую лань, не прервав этого занятия и после того, как поприветствовала гостя. Вокруг нее все было бурым от крови и завалено потрохами, а сама она окровавленным ножом вырезала внутренности мертвого животного, отложила отдельно печень и легкие, отдельно желудок и кишечник. Свистом подозвав пса, она позволила ему полакомиться еще красным от крови кишечником. И только после этого вновь обратилась к пришедшему:

– У тебя дело ко мне, Мокей-вдовий сын, или так, от дела летаешь?

– Ишь, прознала уже, кто я таков, – молвил Мокей, одаривая знахарку своей обаятельной белозубой улыбкой. Сел без приглашения на одну из колод, снял с плеча тушки глухарей, положил на столец свежеоструганный. (Откуда взялся? В прошлый раз его не было).

– Не виделись ведь ранее.

– Но ведь и ты мое имя знаешь, – продолжая орудовать ножом, ответила Малфрида – А про тебя суложь твоя Простя мне уже все уши прожужжала. Она ко мне едва ли не каждый день наведывается, все про тебя ненаглядного докладывает. Ты бы не обижал ее, Мокей, хорошая она у тебя, добрая.

Мокей только плечами чуть пожал.

– Добрая-то она добрая, но не про меня такая жена. Али не видишь?

И подбоченился, выставив вперед ногу в расшитом городском сапожке. Головой тряхнул, отбрасывая со лба длинную прядь.

Малфрида поглядела на него и неожиданно рассмеялась. С чего бы? Да только Мокею от ее смеха не обидно, а радостно сделалось, потому что была она такая веселая, игривая, улыбка ее так и лучилась светом. И Мокей сам засмеялся, веселясь, не ведая чему.

Они помолчали. Обычно бойкий при бабах Мокей не знал, как и разговор с ней начать. Невольно покосился на козьи черепа на шестах. И чего в прошлый раз так напугался? Он отогнал прочь поганые мысли, стал разглядывать знахарку. В понимании Мокея бабы-врачевательницы должны были выглядеть иначе – степенные и спокойные, полные достоинства, гордящиеся своим умением. Эта же смотрелась как девчонка-охотница. В мужских штанах из мягкой кожи, в рубахе из сермяги[82]с закатанными до локтей рукавами, в кожаном переднике, заляпанном сгустками крови. Но даже такая неприбранная она нравилась Мокею. Ее решительное лицо с резкими, но привлекательными чертами, ее слегка растрепанные волосы, легкими волнистыми прядями ниспадающие вдоль щек, коса, затянутая сзади петлей, чтоб не пачкалась.

– Смотрю, охота твоя была удачной, – кивнул Мокей на тушу, которую она разделывала. – Да только не для такой знахарки, как ты, подобным занятием себя утруждать. Хочешь помогу?

Она смолчала, не прекращая работы, а он так и смотрел, словно в жизни ничего краше не видел, как она умело сдирает шкуру с лани, делая надрезы у раздвоенных копыт, как потом соединяет разрез с уже распоротым на брюхе животного. Лицо ее было сосредоточено и необычно. А чем необычно? Ведь Мокей встречал и краше, а все равно глаз отвести не мог.

Кажется, вечность бы на нее смотрел, но Малфрида словно и не замечала восхищения в его взоре. Потом спросила:

– Хворь ли у тебя какая приключилась, молодец, раз пришел с подношением и ждешь, пока освобожусь?

И поглядела снизу вверх своими темными мерцающими глазами. Перед какой иной Мокей бы не растерялся, а тут даже покраснел.

– Неужто похож я на хворого? А подношение... Ты же тут пришлая, баба одинокая, вот и решил помочь, гостинец принес, а не подношение. Примешь?

Она улыбнулась.

– Ладно, раз пришел, то и впрямь начинай помогать, – и протянула окровавленный тесак.

Сама же отошла, стала переворачивать тушки птиц, коптившихся на решетке под навесом у разведенного чуть в стороне костра, подкладывала в огонь смоченные водой хвойные ветви и ароматные травы.

За работой они стали разговаривать. Мокей полюбопытствовал: когда это она успела с утра набить столько дичи? Не иначе как в потемках охотилась – попробовал он пошутить. Но Малфрида странно поглядела на него, сверкнув блеском темных очей. Мокей же ловко содрал шкуру с убитой лани, спросил, куда подвесить тушу, чтобы кровь стекла. Когда они стали подвешивать ее на перекладине, их лица оказались совсем близко, и Мокей не удержался, чтобы не коснуться лбом виска Малфриды. Провел, будто лаская. Она же и отстраняться не спешила, но увернулась, едва он попытался ее обнять.

– Измажешь еще меня.

Отошла, стала обмывать руки в корчаге с водой, вытирать холстиной. Мокею же вдруг вновь странное показалось. Будто рогатый череп козы опять пялится безглазо и строго. Словно гневаясь, что пришлый к хозяйке пристает. И Мокей невольно сделал жест, предохраняющий от темных сил, заметив при этом, что Малфрида глядит на него со странным выражением на лице. Будто и посмеивается, и предостерегает.

– Не боязно ли тебе, Малфрида, одной тут жить?

– Нет. Я лес люблю. После шумного града да воинских ватаг тут такое спокойствие!

Мокей тут же стал просить Малфриду рассказать о дальних краях да о других людях. Для жителя лесов узнать об ином мире было естественно, но Малфрида только отмахнулась. Взяла одну из подаренных им тушек глухарей, стала быстро и ловко ощипывать.

– Нарассказывалась уже. Всякий кто придет, о том же просит. Да и тебе что за нужда выпытывать? Слыхивала, ты и сам уходить из селища любитель. Отбываешь с товаром, возвращаешься, вновь уходишь.

Что-то не клеилась у них беседа, не завязывались те игривые, легкие отношения, что таят в себе нечто большее. И Мокей, чтобы не отправляться восвояси, просто взял другую тушку глухаря, тоже принялся ощипывать. Чтобы не тянулось это неловкое молчание, сам стал рассказывать новости с большака. И поведал он знахарке о том, что князь Игорь Киевский давно в походе, еще не вернулся, но уже идет молва о том, как дружина Игоря встретилась с могучим войском ромеев, и все думали, что не избежать великой сечи. Однако ромеи повели себя неожиданно. Их войско было сильным и могучим, но в бой они не рвались, наоборот, стали просить князя отказаться от битвы, а они-де ему за то предложат дань, какую даже при князе Олеге не платили, а также одарят богато Игоря и его людей. Отчего так поступили ромеи, было неясно, Игорь все равно боя хотел, однако его люди заупрямились. Молвили зачем кровь проливать, когда нам и так выгодное предлагают? И князь вынужден был согласиться. Хотя, как поговаривают, не радостен был, когда договор с ромеями укладывал. А еще сказывают, были в его войске степняки-печенеги без числа, которым тоже было не по нраву, что без сечи обошлось. И чтобы умилостивить их, дал им Игорь своих людей, и они вместе с ними пошли на царство, которое называют Болгарским. Печенеги ушли, а Игорь остался дань от ромеев принимать. Дань та столь великая, говорят, что до снегов Игорь не успеет с ней в Киев вернуться. И еще болтают, что жаден князь и придирчив, что каждый пункт в договоре оспаривает, блюдя свою выгоду, но ромеи вроде как не артачатся, все принимают, как он желает. Ну, о том, насколько Игорь требователен и жаден, древлянам хорошо ведомо – не первый ведь год дань ему платят. Говорят, и в это полюдье немало выдавать Киеву придется. А воевода Игоря, Свенельд, скоро прибудет в чащи древлянские, власть Киева тут вершить, на полюдье сидеть, кормиться за счет древлянского племени.