Ведьмино яблоко раздора - Алина Егорова

Антонис открыл ящик и выудил оттуда папку с бумагами. Старик трепетно провел по ней ладонью, развязывая полосатые тесемки. Из кипы писем, потрепанных квиточков, разных бумажек с надписями, ценность которых была понятна только ему одному, дед Лесас аккуратно достал сложенную в четыре раза газету.

– Это она, Аида Лакришева, – просветлел лицом дед.

С пожелтевшей страницы улыбалась яркая женщина с интересным притягательным лицом. «Советская Россия. 6 апреля, 1955 год», – прочел Антонис на первой полосе. Ничего себе раритет! Эту газету в музее можно хранить.

* * *

Аида Лакришева была из тех женщин, для которых очень важно удивлять окружающих. Это получалось у нее мастерски. Аида эпатировала публику, балансируя на грани дозволенного, что удается далеко не всем – уметь не переходить рамки, за которыми начинается вульгарность. Поведение Аиды кому-то нравилось, кому-то нет; эта женщина притягивала к себе внимание, вызывала восхищение и пересуды, к ней относились по-разному – одни любили ее, других она раздражала, но никто не оставался к ней равнодушен. Да, Аида Лакришева умела заставить вращаться вокруг себя мир. А ведь много лет назад, когда она была ребенком, ни у кого и мысли не могло возникнуть, что она станет такой.

Она выросла в деревне под Оршей и была, в общем-то, замкнутой девочкой. О ней говорили – «себе на уме» и «тихоня». Аида всегда держалась особнячком, проводя время в одиночестве. Разговаривала с животными: коровами, курами, кошками. Особенно любила беседовать с кошками. Выберется на лужайку, где греется на солнышке пушистая стая, присядет рядом, гладит их по шерстке и что-то рассказывает. Кошки мурлычат, щуря свои круглые глаза, – слушают. Никто, кроме животных, Аиду больше не слушал, да она ни с кем и не откровенничала – не доверяла. Родителям было не до нее – у них работа в колхозе, а потом со своим хозяйством нужно управляться: огород вскопать, еду приготовить – для себя и для скотины; навоз убрать, в хлеву почистить. Аиду к работе они не привлекали, берегли и баловали, как позднего и долгожданного ребенка.

Деревенские дети задиристые и на язык остры – им в рот палец не клади. Но Аиду, несмотря на ее натуру отшельницы, они не трогали. Поначалу детвора совершала попытки вывести из себя странную девочку. Все так и мечтали, чтобы она стала дразниться в ответ, а потом убежала прочь, утирая слезы. Или хотя бы дала сдачи. Но нет, Аида на обидчиков не реагировала, словно их и не существовало вовсе. А то, что по голове ударила шишка, а о спину разбился тухлый помидор, так это ветер их принес. Осторожнее надо ходить в ветреную погоду. Подняла сор с земли и обратно на ветер бросила. Попала в кого-то из нападавших и даже не глянула. Обидные слова – это лай собачий. Мало ли о чем собака брешет, не лаять же ей в ответ. Аида заметила, что хуже всего, когда не замечают, это злит больше, чем самая ядреная ругань и побои. Поэтому, видя, как в очередной раз беспомощно пыжатся ее враги в тщетной надежде хоть как-то себя обозначить, торжествовала.

В отрочестве в Аиду будто вселился бес. Она по-прежнему держалась отшельницей, но поведение ее сильно изменилось. Ранее тихая, как тень, она вдруг стала очень заметной. Это выглядело занятно и вызывало любопытство. Она одним лишь своим появлением могла внести легкий переполох, взбаламутив тихое болото всеобщей скуки. Окружающие охали, осуждали Аиду и ждали ее новых выпадов, словно зрелищ.

Незадолго до Нового года, когда все старались принарядиться и выглядеть наиболее привлекательно, Аида остригла свои толстые косы и стала похожа на Гавроша. Ее короткие волосы топорщились в разные стороны, вызывая ассоциации с растрепанным воробьем, но, как ни странно, новая прическа ей шла. В ней были те задор и дерзость, какие позволительны разве что юности. Аида вырядилась в старое бабушкино платье из изумрудно-зеленого бархата, у которого она лихо укоротила подол. Одно движение ножницами – и наряд готов. Криво, с сыплющимися краями, но смело. Подрубать подол не стала специально. Подпоясалась морковного цвета крупными бусами, утащенными из маминой шкатулки, влезла в валенки и отправилась в клуб на школьный вечер. На вечере Аида всех затмила: и девочек, одетых в одинаково аккуратные, скучные выходные платьица, и торжественно-строгих учителей в черно-белых одеждах. У директора школы – степенной женщины, которая всегда носила серый, похожий на комиссарский мундир, костюм, а по случаю праздника сменила его на белую рубашку и темно-синюю юбку до пят, – при виде Аиды временно пропал дар речи.

– Что это с тобой, деточка? – спросила она, выпив воды из стоящего на столике графина. – У тебя вши? – очень тихо добавила она. При этом ее лицо приобрело сочувственное выражение. – Жалко ведь косы! Ты бы мне сказала, я бы тебе керосина дала. Знаешь, как вошь керосина боится? Один раз намажешься – и всех паразитов как ветром сдует.

– Нет у меня никаких вшей! – нарочно громко зазвенела своим высоким голоском девочка и рассмеялась, любуясь эффектом.

Весь зал обернулся на них и замер. Директриса покраснела, словно вши завелись не в коротких волосенках ученицы, а в ее седой кичке, держащейся на трех черных шпильках. Шпильки вдруг оказались вколотыми слишком глубоко, отчего голова зверски зачесалась. Женщина буквально поймала себя за руку, потянувшуюся к голове. Вот стыдоба, что обо мне люди подумают! – сконфузилась она еще больше. Зуд под кичкой сделался невыносимым. Стараясь не смотреть никому в глаза, директриса осторожно подняла руку к голове, будто бы желая поправить выбившуюся прядь; ее пятерня дорвалась-таки до кички и с наслаждением стала ее чесать.

Пунцовая директор школы и вызывающего вида девчонка приковали внимание множества любопытных глаз. Послышались смешки старшеклассников, педагоги сцену наблюдали молча, пряча за маской доброжелательности ехидство. Они не любили своего директора за излишнюю принципиальность, которую она проявляла не только по отношению к ученикам, но и к учителям, а также за ее непролетарское происхождение. Все помнили ее недавно почившего отца – бывшего кулака, добровольно отдавшего свое имущество новой власти. Коли к стенке не прижали бы, так и продолжал бы наживаться на народном горе, – часто говорили о нем за глаза, когда он еще был жив.

– Лакришева! – строго обратилась сконфуженная директриса к девочке. – Лакришева, я прошу тебя привести себя в порядок и впредь не являться на люди в таком виде! Выйди, пожалуйста, из клуба.

– Хорошо, Елена Петровна, уже ухожу. Все равно здесь скучно! – пропела Аида и беззаботно направилась к выходу. Нечто подобное она ожидала, поэтому ничуть не расстроилась из-за того, что осталась без праздничного концерта – она сама всем концерт устроила, который похлеще их унылой самодеятельности будет – из года в год повторяется одна и та же программа.

Ох уж эта самодеятельность! Аиде пришло в голову разнообразить ее репертуар.

«Почему, кроме сказок Пушкина и басен Крылова, ничего не ставят? – недоумевала она. – Есть же масса всего интересного: Чехов, Островский, Шекспир. Там такие страсти – сердце замирает! Я бы сыграла какую-нибудь роковую героиню, которая умирает за любовь. Какой Джульеттой я бы была! Какой Ларисой!» Аида мечтательно закрыла глаза, представляя себя на сцене. Люди рыдают, глядя, как она произносит прощальную речь, а затем красиво падает, испив чашу с ядом. Зал рукоплещет, кричит «бис!» и купает ее в цветах. Обо всех этих произведениях Аида узнала от тетки, когда гостила у нее в Орше. Тетка была вдовой разорившегося помещика. Все, что он ей оставил, это книги. Вдова их не читала, а вот юной девушке книги пришлись по душе.