Леонид Андреев - Наталья Скороход

В письмах он настоятельно советует Андрееву оставить тот иронический тон рассказчика, который так привлекал к нему читателей «Курьера»: «Бросьте эту манеру и, пожалуйста, пишите проще». Горький ревниво предостерегает друга от «чужих влияний»: «Не слушайте, ради бога, ничьих советов, не обращайте внимания ни на чью критику. Старайтесь держаться дальше от профессиональных литераторов — это дурные люди, изъязвленные самолюбием». Очевидно не причисляя себя к последним, не получивший никакого образования Горький пытается «образовать» выпускника Московского университета: «Читайте хорошие — старые книги: Библию, Шекспира, Сервантеса, Гейне и т. д.». И наконец, «милый Максимушка» дает «Милому Леониду» уроки психологического реализма: «…изображайте прежде всего людей, а не ницшеанцев, не чиновников, не радикалов, не несчастных. Все это — только — внешность, главное же — человек. Он сам по себе интересен»[160].

Наставник чрезвычайно ревнив: малейшая «измена» Андреева приводит его в ярость. Любопытно, что весной 1900 года, в ответ на просьбу «ученика» издать в «Знании» сборник рассказов, Горький реагирует прохладно: «По-моему, книжку выпускать Вам рано: Вы еще черт знает сколько напишете и черт знает как!»[161] Но, узнав, что уже летом при посредничестве Фейгина Андреев продал свои первые рассказы знаменитому московскому издателю Сытину за 350 рублей и что тот собирается вскоре выпустить их отдельной книжкой, Алексей Максимович разражается чуть ли не площадной бранью: «Жулик и сукин сын этот Ваш издатель, ибо он Вас обобрал бессовестно и безжалостно… он по природе своей грабитель, да! Не пожелаете ли Вы продать рассказы Ваши мне, я даю Вам всю прибыль с них и сейчас же — 500 р.? Дикий Вы черт, вот что! Буде Вы на мои условия согласны — и никаких бумаг с издателем не подписывали — телеграфируйте немедля. Сейчас же дам Вам денег, если надо. Издание выйдет в Питере у „Знания“…»[162]По чистой случайности Фейгин, которому Андреев поручил заключить договор с Сытиным, поскольку сам ложился тогда в клинику, — об этой андреевской просьбе попросту забыл и «никаких бумаг» с издателем не подписал, а уж Сытин тем более не держал в памяти договор с каким-то репортером и начинающим беллетристом Андреевым. И вышло-то всё «по-горьковски»: в сентябре 1901 года в Петербурге издательство «Знание» тиражом четыре тысячи экземпляров выпустило книжку, собравшую под одной обложкой десять андреевских рассказов. Вошли туда и «Ангелочек», и «Молчание», и «Валя», и «Рассказ о Сергее Петровиче». Стоила книжка 80 копеек.

На обложке стояло имя «Леонид Андреев» — знакомое лишь читателям «Курьера» да очень узкому кругу московских литераторов. Вопрос, под каким именем он войдет в «большую литературу», конечно же волновал автора сборника. «— Хочу взять себе псевдоним, — говорил он, — да никак не придумаю. Выходит или вычурно, или глупо… „Андреев“ — что такое Андреев?.. Даже запомнить нельзя. Совершенно безразличное имя, ничего не выражающее: „Л. Андреев“. Эти поиски псевдонима кончились тем, что решено было поставить на книге не „Л. Андреев“, а „Леонид Андреев“. Это казалось ему менее безличным»[163].

Ну и конечно же этот сборник автор — Леонид Андреев — посвятил Алексею Максимовичу Пешкову. И добавил в личном письме, что книга — детище Горького: «…ибо твоя рука вывела меня на эту дорогу и ты также повинен в этой книжке, как и я». Алексей Максимович Пешков — хотя формально и отклонил комплименты Андреева — принял посвящение с затаенной радостью и был счастлив успеху книги. «Слежу за успехом Андреева и — ликую! Кому не дашь книжку, все хвалят и хвалят хорошо, толково. Вообще — прекрасная штука — жизнь. Я все больше проникаюсь этим убеждением»[164].

Да, успех — и успех настоящий, успех — как сказали бы сегодня, на общероссийском уровне — настиг Леонида Андреева уже через две недели после выхода сборника. «Первое издание рассказов разошлось в три месяца, дав мне 1300 р. чистого», — писал Андреев орловским родственникам, и уже в следующем, 1902 году тиражом восемь тысяч выходит второе — дополненное шестью рассказами, в частности «Стеной» и «Бездной», — издание, оно расходится в две недели; и далее сборник этот переиздается еще несколько раз. Успех у читающей публики превзошел все — даже самые смелые — ожидания Андреева, но этот успех едва ли не затмило признание профессионалов. В ноябре со статьей «Страх жизни и страх смерти: Рассказы Леонида Андреева»[165] выступил сам патриарх от литературной критики Николай Константинович Михайловский.

В прошлом — один из столпов «Отечественных записок», писатель, мыслитель, философ, искусствовед, в те годы — совместно с В. Г. Короленко редактировал столичный журнал «Русское богатство», этот старейший и авторитетнейший литературный критик являлся одним из теоретиков народничества, что собственно и определяло его литературные пристрастия. Занимающий, по его собственному определению, «…скромное, но ответственное положение сторожа при храме литературы», Михайловский, впервые прочтя прозу Андреева, писал, что «…радостное чувство охватывает нашего брата, когда мы наталкиваемся на что-нибудь оригинальное и значительное». Однако не всё «оригинальное» и «значительное» в рассказах Андреева Михайловский готов был безоговорочно принять. Сравнивая нового автора с Эдгаром По, главный российский критик выделял будущего автора «Анатэмы» и «Дневника Сатаны» именно за то, что «огромная разница» между ним и американским зачинателем хоррора состоит «в том, что, за одним всего исключением, в рассказах г. Андреева нет ничего „необыкновенного“, „странного“, фантастического, таинственного». Полагая оценку произведений основной задачей литературного критика, Михайловский распределил все рассказы сборника так: «Творчество г. Андреева неровное. У него есть рассказы истинно превосходные, в которых ни прибавить, ни убавить, ни передвинуть ничего нельзя („Жили-были“), но есть и растянутые („Рассказ о Сергее Петровиче“)». Верно обозначив главную тему андреевской прозы: «Просто страх, ужас и факты преодоления страха, сознательно или бессознательно, привлекают к себе его внимание, и, вероятно, именно этим он напоминает некоторым читателям Эдгара По», Михайловский слегка «отшлепал» новичка за ужас, испытываемый его героями перед «неизбежностью смерти». Будучи убежденным позитивистом, Михайловский учил Андреева, что «…вот если отвлечь все эти осложняющие элементы, то на долю собственно уничтожения, прекращения бытия останется не так уж много…». Гораздо более трагическим представлялся Михайловскому ужас перед «крушением идеала», и он мягко пожурил начинающего беллетриста за то, что в «Ангелочке» тот, по его мнению, не нашел красок, чтобы изобразить ужас пробуждения Сашки и его непутевого отца, когда обнаружили они вместо прекрасного ангела — восковую лужу. «Все равно, в чем состоит этот идеал, воплотился ли он в личности, или остался бесплотной идеей, или кристаллизовался в общественную форму, — под этого воскового ангелочка можно подвести любой вид идеала. Он умилил ожесточенное сердце мальчика и отогрел измученное сердце старика — и исчез, растаял… Страшнее этого ничего быть не может». Но как бы там ни было — старейший критик склонил голову перед «оригинальным голосом» начинающего автора, утверждая, что «может быть — от слова не станется! — оригинальность г. Андреева, находящегося еще в начале пути, приведет его в конце концов в места не совсем здоровые, но можно, кажется, поручиться, что и в этом печальном случае он будет „сам“». В дальнейшем Михайловский не принял ни «Стены», ни «Бездны» Леонида Андреева и, как мы помним, вообще не углядел «литературного вещества» в андреевском шедевре — рассказе «Мысль». Похожие отношения складывались у прозы Леонида Николаевича и с другим «великим читателем» — Львом Толстым.