Та самая Татьяна - Анна и Сергей Литвиновы

Одна из историй, относящихся к двадцатым годам нынешнего XIX века, поразила меня более всего. Сначала она показалась мне любовной, однако вскоре предстала совсем в ином свете.

Замечу, что от бабушки, кроме ее журналов, осталось также огромное множество писем. Хранились они в необыкновенном порядке; каждому году соответствовала кипа, тщательно перевязанная голубой ленточкой. И вот однажды мне пришло в голову прочитать, параллельно с дневником, эпистолы, относящиеся к временам бабушкиной юности. Мысль оказалась плодотворной. Когда я сопоставил письма с рассказом в журнале, меня захватившим, я обнаружил, что история, каковую я сперва счел любовной, на деле является полной необыкновенных тайн – в духе новелл о преступлениях и расследованиях, написанных американцем Эдгаром По, французом Гастоном Леру и англичанином Г.К. Честертоном. Когда я читал слегка выцветшие письма, написанные летящим мужским почерком, и соотносил их с записями в альбоме, передо мной постепенно приоткрывалась завеса страшной и удивительной тайны.

История показалась мне столь любопытной, что я дерзнул выставить ее на обозрение читающей публики. Я ничего не приукрашивал и не переменял в тех удивительных документах, что оказались в моих руках. Я лишь, во-первых, опустил подробности лирического или хозяйственного толка, показавшиеся мне незначительными или к данному повествованию отношения не имеющими.

Кроме того, я взял во внимание нынешний упадок образования и переложил все документы с французского, коим они были написаны, на русский. По ходу дела я позволил себе также отредактировать некоторые пассажи из записок и писем, превращая затейливый и временами куртуазный слог времен императора Александра Павловича в более современный язык нынешней стремительной эпохи, в которую ворвались железные дороги и телеграф.

Да! С грустью и уважением рассматривал я эпистолярные свидетельства минувших дней. Воистину то был золотой век! Время, когда в отношениях между гражданами, а порою и между правительствами (и даже между правительствами и гражданами!) главное место занимали законы нравственные и традиции рыцарства. Время, когда идея свободы овладела всеми, от Боливара на далеком юге до наших северных пределов. Время, когда еще свершались великие путешествия – достаточно вспомнить наших соотечественников Беллинсгаузена и Лазарева, открывших в 1820 году Антарктиду. То был период, когда поплыл первый пароход, а научные достижения были еще понятны широкой публике – когда имена великих ученых славились наряду с именами актеров и сильных мира сего: Андре-Мари Ампер, Алессандро Вольт, Жорж Кювье, Жан Фурье, Жан Франсуа Шомпольон… Годы, когда люди еще читали философские трактаты и интересовались ими. Эпоха, когда создавались чудесные памятники архитектуры: Манеж, университет и Большой театр в Москве, здание Биржи и Михайловский дворец в Санкт-Петербурге. Да и писатели творили в ту пору для читателей – а не для литературных критиков, собственных амбиций или кружков единомышленников. Творения Фенимора Купера, Вальтера Скотта, Александра Пушкина, Александра Грибоедова, Эрнеста Гофмана и Мэри Шелли, до сих пор вызывающие восхищенный интерес, – тому залог.

Что ж! Довольно скоро придет пора, когда и наше время, семидесятые годы девятнадцатого века, станет историей – и будущие поколения возьмутся оценивать, какими они были: благодатными? Мрачными? Плодотворными? Увы, не нам судить.

Я же обращаюсь к милому моему сердцу времени: годам двадцатым. Дайте руку, мой читатель, и, с помощью подлинных документов, совершим путешествие в наше общее и столь прекрасное (не устаю вздыхать я) прошлое.

Теперь же я выпускаю эти занимательные документы на суд читателей, этим и ограничивается скромная моя роль.

Барон Аркадий фон Шиншиллинг.

* * *

Дорогая моя Татьяна!

Я посылаю это письмо с верным человеком, который скорее умрет, чем передаст его в неположенные руки, поэтому не беспокойтесь, что выражения моих чувств попадут на глаза людям, которым ведать о них ненадобно.

Итак, вы восхищаетесь тактом и великодушием вашего супруга, которые он проявил в тот вечер: он-де видел – не мог не видеть! – меня у ваших ног, однако ни словом, ни жестом не выказал своего неудовольствия. Он не прислал мне вызов, не устроил вам сцену, не стал упрекать вас или пенять на ваше поведение. Какой благородный человек, восклицаете вы! И я повторяю, не могу не повторить этого за вами: ах, как он великодушен! Как мил! Как широки его взгляды!

Он всем хорош – почему же не я нахожусь на его месте?! Почему он (а не я!) имеет право при всех говорить вам «ты»?! Почему он (но не я!) может открыто (а не украдкой), с небрежностью пресыщенного султана, целовать вам руку? Почему он может все – а я ничего?! Ему разрешена даже такая малость, воспрещенная мне, как касаться губами края вашей одежды! Но между прочим: часто ли вообще ваш супруг целует край вашего платья – как это делал я в тот вечер? Часто ли вы видели его у ваших ног? Нет? Отчего же он, безумец, не предается этому занятию бесконечно – как делал бы я, получив подобное соизволение?!

Он не влюблен в вас – в том и разница! Да и не любил никогда, добавлю я. Мне, человеку постороннему, хотя и родственнику (к счастью, дальнему) вашего супруга, это настолько же очевидно, как то, что Земля вращается вокруг Солнца, а после ночи непременно бывает рассвет. Вы для него – генерала, любимца двора, немолодого уже человека – блестящая партия. (А он все равно недостоин вас, хочется воскликнуть мне.) Свою гордость от того, что вы так красивы и умны, он принимает за любовь; свою привычку к спокойной, размеренной жизни – за верность. Он не хочет ничего менять – и не захочет никогда. Потому и делает вид, что не заметил меня у ваших ног. Потому и не стал вызывать меня. И даже не пустился с вами в объяснения. Он привык к тепло-хладному течению жизни. Его все устраивает. И даже если б я и вправду был вашим любовником… – не могу даже выговорить вслух эту мысль, меня сотрясает дрожь от своей фантазии: о, неужели?! Неужели это может оказаться реальностью?! Так вот, если бы исполнилась моя самая заветная мечта, вы бы стали моей… И он вдруг узнал об этом… Вряд ли даже тогда ему пришлась бы по душе мысль о каких бы то ни было переменах. Для него любые изменения – к худшему.

Вы, дорогая княгиня, можете воскликнуть: какая дерзость с моей стороны судить об этом! Да, на поверхностный взгляд сие выглядит непозволительно. Но я считаю, что имею право рассуждать. Мое право, оно – самое священное, которое только может быть, потому что это – право любви. Да, я люблю вас! Люблю пылко, как пятнадцатилетний мальчик, но и преданно, как человек, много повидавший и переживший. Я люблю вас страстно – как путник, заплутавший в пустыне, любит воду во вдруг открывшемся ему оазисе; но я люблю вас также и сдержанно, чтобы ни одним жестом, движением или словом не потревожить и не обременить вас. Я люблю вас преданно – как верный раб обожает своего господина, но и непокорно – потому что не могу мириться с тем, что вы отданы другому и собираетесь провести рядом с ним весь ваш век.

Полно! Мы оба знаем: мы уготованы друг другу. Какие бы препятствия ни вставали между нами – в виде вашего мужа или вашего же чувства долга, которое диктует вам необходимость быть холодной со мной, – все они, рано или поздно, падут. Мы с вами будем вместе. Мы должны быть вместе. Нет ничего, чего бы я желал с большей силою!