А мы с тобой, брат, из пехоты. "Из адов ад" - Артем Драбкин

— Женщины на фронте были?

— Были медики, но стрелков у нас не было. Отношение к женщинам на фронте было всякое. От хорошего до страшного.

— ППЖ от какого уровня командира начиналось?

— От командира полка и выше.

— 100 граммов давали?

— Свои 100 граммов я выпивал, только когда отводили с передовой. Почему? Потому что, когда Керчь брали, перед нами была 83-я морская бригада. Они так напились, что город захватили, а потом оставили. Когда в госпитале в Польше лежал, нам принесли где-то добытую водку. Нас тринадцать человек в палате было. Водку они раздали, начали пить, а я не стал. Эти двенадцать человек отравились и умерли. Что тут началось! Начал меня СМЕРШ пытать: «Почему не пил?» — «Слушайте, — я говорю. — Я вообще непьющий. Плохо себя чувствовал и не стал пить». Допрос, допрос, допрос. Надоело! Отстали, только когда в другой госпиталь перевели.

— Ваше отношение к немцам?

— Я с детства очень любил читать. Много читал Гете и Шиллера. Немцы для меня были народом Шиллера. А на фронте ведь как — ты не убьешь — тебя убьют.

Я, кроме того случая, пленных не убивал, хотя ненависть была… Особенно после того, что я увидел в Майданеке. Я никогда не думал, что немцы могут быть такими зверьми. Это был просто ужас! Некоторое время после этого я хотел всех немцев уничтожить! Вот такой была ненависть после этого лагеря! Но после войны я поступил в институт иностранных языков на немецкий язык.

— Вот во время отдыха вообще что делали?

— Ну, отдыха как такового — нет, не бывало. Просто из первой линии нас перебрасывали в тыл на переформировку. После взятия Севастополя меня послали на 10 или 15 дней под Ялту в бывший пионерский лагерь, который немцы переоборудовали в санаторий для офицерского состава, а потом его и наши сделали санаторием. Причем на полк была всего одна путевка, и ее дали мне. Что сказать? Белые одежды, отдельные палаты, индивидуальное меню, на ужин — шампанское или водка. Рай…

— Когда вошли в Германию, с местным населением какие отношения были?

— Я никогда лишнего себе не позволял. Когда они видели, что мы к ним хорошо относимся, то и сами стали к нам хорошо относиться. Они сначала думали, что у коммунистов должны быть рога, даже один раз спросили, где мои рога, но я ответил, что у меня их нет.

— Ваше отношение к политработникам?

— Ну, у нас политработники очень хорошие были. Замполит батальона Оганесян. Вот он настоящий политработник. Настоящий! Он всегда был на первых окопах! Во время наступления, я помню, сколько мы ни были в наступлениях, он был всегда в стрелковых частях! Сейчас ему 91.

— Что в вашем понимании «хороший командир»?

— Хороший командир должен прекрасно знать свои обязанности, матчасть. Я помню, когда принимал взвод, так мои солдаты, наверное, не то чтобы проверить попросили: «Товарищ лейтенант, сальник надо перемотать». Ну, я быстро перемотал, как следует. Кроме того, командир должен знать душу каждого своего солдата. Никогда нельзя издеваться, показать, что я командир — ты солдат. Надо держать дистанцию, но не заноситься.

— А что такое «хороший солдат»?

— Хороший солдат — тот, который владеет материальной частью пулемета, дисциплинирован и выполняет все приказы командира. Вот он настоящий солдат. Но командир должен, конечно, такие приказы отдавать, чтобы не навредить.

— Вы всю войну прошли командиром взвода?

— Фактически я был командиром роты, но не хотел, чтоб меня оформили командиром роты. Потому что я хотел после войны быстрей демобилизоваться. И от званий я всегда отказывался. Не хотел служить.

— А воевать нравилось?

— Нет! Нет! Мы всегда думали так: вот сейчас Керчь возьмем — и все, закончится война для нас. Ну так сначала Керчь освободили, потом Севастополь.

— Надеялись, что выживете?

— Нет. Из наших никто даже не думал, что он останется живым. Никогда мы это не думали. Никогда! Все понимали, что убьют, если не здесь, так там. Но чем дальше шла война, тем больше появлялась надежда, что останешься в живых. Вот тут стало тяжелее воевать.

— Из тех, с кем Вы начали в сорок третьем году, к сорок пятому году кто-то остался во взводе?

— Да, но немного. Несколько человек.

— Когда в госпиталь попали, настроение какое было?

— Когда в госпиталь попали, мы уже знали, что война скоро кончится. И когда нам говорили, что уже взяли Берлин, капитуляция, у нас в госпитале лежали и жуковцы, и рокоссовцы, и коневцы. И вот среди раненых началась рознь: «Это наша победа, это мы победили!» А другие говорят: «Нет, это мы победили!» И дело дошло до того, что костылями начали драться. Половина раненых снова получили ранения.

— Война для Вас самое значимое событие в жизни или все-таки нет?

— Я перед сном войну от начала до конца прокручиваю: «Вот училище, фронт, госпиталь, домой». Только потом засыпаю. И знаете, я вот так думаю — если бы не было этой войны, мы бы очень мало знали. Война нам открыла глаза и в политическом смысле, и в экономическом смысле, расширила кругозор.

К началу Великой Отечественной войны я был кадровым солдатом, старшиной 47-го отдельного стрелкового батальона, прошел уже два года службы и осенью должен был демобилизоваться. Мы служили в Киевском Особом военном округе в Нежине, Черниговская область, 120 км восточнее Киева. Там находился спецобъект — по периметру километров шесть. Если б немцы его бомбили, Нежина бы сейчас не было. Может, думали, захватить его… Ведь вокзал они разбомбили. Уже в первый день войны в части были потери не от встречи с немцами, а от бомбежки.

— Готовились к войне? Было ли ощущение ее приближения?

— К нам в Нежин прибыли одна или две дивизии из Сибири — все с котелками бегали. А мы котелков и не знали — в столовую ходили. Поняли — это настоящие линейные части, значит, надвигаются какие-то события… А когда началась война, было много диверсантов в том же Нежине. Начинается бомбежка, начинают наведение — пускают зеленые ракеты. Пошлют роту прочесывать, но никого не найдут.

— Из чего складывалось ощущение войны — из бесед, газет, радио?

— Не очень помню. Начало Финской хорошо чувствовал. В 1939 году не попал, слава богу. Там не столько от огня погибло, сколько замерзло. Был страшный мороз. Я учился на рабфаке во Владимире, радио все время трещало про белых правителей Финляндии. А тут мы особенно не слышали. В казарме радио вроде только в ленинской комнате. Сталин и не верил совсем в то, что немцы на нас нападут.