Одинокому везде пустыня - Вацлав Михальский

- Понял. - Губернатор усмехнулся. - Понял, но как их можно использовать? Это ведь дорогие игрушки.

- Дорогие, но обо всем можно договориться. А использовать очень просто, например, поставить на береговую охрану на Севере Франции.

- От англичан?

- Скорее от немцев.

- Графиня, неужели вы так думаете?

- Да, генерал, англичане, хотят они того или нет, будут союзниками французов - все идут к этому. Вы ведь стратег…

- Маршал Петен терпеть не может англичан. А что делать мне?

- Наверное, пока ничего. А в принципе - наводить мосты и играть свою собственную игру, вы этого достойны.

Последние слова Марии попали в яблочко. Генерал покраснел, как мальчик, которого застукали у буфета, когда он хотел стащить конфетку.

- Я сделаю для вас все, мадемуазель Мари. Заместитель министра по вооружению подойдет? Это мой ближайший друг.

Генерал тут же написал рекомендательное письмо, снабдив его всеми телефонами своего друга, в том числе и домашними.

Когда Мария сказала Николь, что дня через два уедет в Париж, та вскричала:

- Ни в коем случае! Только после бала! Всё! Я рассылаю гонцов! Бал в эту субботу! А в воскресенье вечером мы отплывем с тобою в Париж на моей яхте, согласна?

- Еще бы! Я давно мечтала сходить в море по-настоящему, все-таки перед тобой дочь адмирала! Но разве тебе разрешит муж?

- Разрешит! Это мои заботы…

""Гости съезжались на бал". Какая прелестная, пышная и емкая фраза из сказки или дамского романа! И какой тянется за нею шлейф павлиньей важности кавалеров, жеманства милых дам, какая томность у женщин и вальяжность у мужчин, сколько игры тщеславия и уязвленной гордыни, деланного безразличия и живого сияния юных глаз, сколько безнадежно-жадных стариковских взглядов вослед и обнадеживающих, лукавых улыбок женщин, сколько склок и обид, подавленных ради приличия, видимости преуспеяния, великодушия и светскости!" - с блуждающей улыбкой на губах думала Мария, глядя с балкона второго этажа губернаторского дворца на растянувшийся по узкой белой дороге кортеж черных, белых, красных, фисташковых, желтых, темно-синих, серых автомобилей. Гости действительно съезжались на бал.

Машины и слуги оставались за воротами, а приглашенные входили в парк, чтобы пройти по широкой красной ковровой дорожке метров пятьдесят, не меньше (это Николь придумала такую китайскую церемонию), к ступенькам балюстрады, на которых их поджидали хозяйка бала и генерал-губернатор в белом парадном мундире и при всех своих орденах и лентах. Марии были хорошо видны проходившие, и как-то сами собой пришли на память стихи Лермонтова:

Взгляни: перед тобой играючи идет

Толпа дорогою привычной;

На лицах праздничных чуть виден след забот,

Слезы не встретишь неприличной.

А между тем из них едва ли есть один,

Тяжелой пыткой не измятый,

До преждевременных добравшийся морщин

Без преступленья иль утраты!..

"Боже мой, ведь он написал эти стихи, когда был гораздо моложе меня нынешней, двадцатидевятилетней, да он и навсегда остался моложе… Как он смог все это узнать и увидеть, как смог сказать об этом так точно и просто? Гений на то и гений, что не поддается ни расчетам, ни здравому смыслу, ни правилам, ему "нет закона", хотя у Пушкина это сказано не о гении: "затем, что ветру, и орлу, и сердцу девы нет закона"… Да, и у Лермонтова все стихотворение в целом не совсем о том, о чем процитированный отрывок, но разве в этом дело?"

Размышления Марии внезапно прервались: на красной ковровой дорожке появился господин Хаджибек и семенящие за ним Хадижа и Фатима. Если бы господин Хаджибек когда-нибудь видел пингвинов, то он бы знал, что в черном фраке с белой манишкой и в черных лакированных туфлях он очень похож на пингвина, не только сочетанием черного с белым, но особенно тем, что грудь и живот составляли у него как бы единую дугообразную выпуклость, а длинные фалды фрака и черные туфли, сливаясь, также образовывали будто бы единую точку опоры, на которой продолговато-округлый господин Хаджибек, как пингвин на задних ластах, ловко перемещался по красной ковровой дорожке, а где-то вверху, над черной бабочкой галстука и белоснежным воротничком манишки, поблескивали его карие, сияющие от восторга и умиления глазки - этакие живые буравчики. Чуть позади поспешали за господином Хаджибеком его стройные жены, в расшитых золотом шелковых кафтанах (так называется по-арабски нарядное женское платье до пят, свободного покроя): Хадижа - в бирюзовом, а Фатима - в нежно-зеленом. Головы их были покрыты легкими газовыми шарфами, волосы заплетены в две косы, свободно свисающие ниже пояса. Золота, бриллиантов, изумрудов, сапфиров на обеих вполне хватило бы для того, чтобы открыть небольшую, но богатую ювелирную лавочку.

Господин Хаджибек рассмешил Марию, а его жены вызвали восхищение - они были прекрасны, каждая по-своему. Это Мария настояла на том, чтобы приглашения были доставлены господину Хаджибеку фельдъегерем и не только ему, но и его обеим супругам. Чести быть приглашенными со старшей и младшей женой обычно удостаивались только очень крупные царьки или государственные лица самого высокого ранга, буквально лишь первое и второе лица самоуправления Тунизии. Местная знать почти поровну делилась на тех, кто льнул к Европе и в одежде, и в образе жизни, и тех, кто противился этому, демонстративно являясь на званые вечера, даже к генерал-губернатору, без жен (место жены у домашнего очага) и в исконно национальных нарядах. Последние считали, что, утрачивая право быть на людях в национальной одежде и поступаясь своими обычаями, они поступаются в значительной степени государственной самостоятельностью. Но даже и те, кто щеголял сейчас во фраках, втайне надеялись окрепнуть и замотаться в свои белые одежды. Как известно, со временем так и произошло, а пока они учились носить фраки, бегло говорить по-французски, читать, писать, если надо, то и танцевать бальные танцы или играть в карты за ломберным столиком…

Гости все прибывали. На ковровой дорожке офицеры гарнизонов Бизерты и Туниса с женами сменяли местную знать. Наконец появился давно ожидаемый Марией контр-адмирал Беренц - последний командующий русской эскадрой в Бизерте. Мария просила его прийти в адмиральском мундире, а он пришел в штатском - теперь адмирал служил корректором в одной из французских газет Туниса, даже, можно сказать, газеток; пришел не во фраке, а в обыкновенном однобортном костюме, но с галстуком-бабочкой. Фрака у адмирала не было, вернее (какой он теперь адмирал?), фрака не было у корректора маленькой колониальной газеты, и это естественно. Как говорят русские: "По одежке протягивай ножки".

Михаил Александрович Беренц был одним из тех немногих людей, перед которыми Мария преклонялась и которых чтила всю жизнь. Он не совершал подвигов, не отличался какими-то сверхъестественными способностями или хотя бы здоровьем. Это был человек сухощавый, лысый, в очках с черной металлической оправой, довольно высокий и подвижный; человек неопределенного возраста, примерно от пятидесяти до шестидесяти пяти: улыбнется - пятьдесят, задумается, чуть нахмурившись, - все шестьдесят пять, такая вот амплитуда, глаза у него были серые, как правило, тусклые, как бы обращенные внутрь, но иногда вспыхивающие таким огнем, что сразу становилось видно - есть еще порох в пороховницах. Он всю жизнь, с семилетнего возраста, был военным и остался военным в душе до конца дней. К гражданской жизни на чужбине он не смог приспособиться, его выправка, его поступь, его речь, неспешная и негромкая, речь человека, который привык, чтобы его слушали, его прямодушие, - все как бы торчало из той обыденной гражданской жизни, где мягко стелят, да жестко спать. Даже адмирал Александр Михайлович Герасимов, тоже не Бог весть какой приспособляемости человек, и тот звал Беренца Блаженный Михаил. Михаила Александровича Беренца, после признания Францией СССР и прекращения существования последней Российской императорской эскадры де юре, единственного пригласили во французскую военную администрацию Тунизии и предложили весьма солидную должность, с автоматической подачей на французское гражданство, а значит, и с безусловной перспективой на дальнейшее повышение по службе.