Хромой из Варшавы. Книги 1-15 - Жюльетта Бенцони

устилавшему пол, потом начала танцевать. Танец был медленным, почти величественным, он напоминал священные танцы жриц, приносящих дары своим богам. Трижды она вставала на колени перед Альдо, не выбиваясь из завораживающего ритма музыки, и трижды поднималась, мягко поводя бедрами. Затем она чуть отступила и сбросила первое покрывало к ногам мужчины, который поднял его, странно зачарованный происходящим. Ему вдруг показалось, что время остановилось, что реальность отступает от него все дальше и дальше по мере того, как продолжается этот сладострастный танец, темп которого мало-помалу убыстрялся. Он перестал быть европейцем, затерянным на границе двух миров, он стал царем древних времен, смотревшим, как перед ним оживает и постепенно обнажается восхитительная статуя… Один за другим в воздух взлетали куски шитого золотом муслина, дивное тело обнажалось все больше. Вот теперь на ней, кроме последнего покрывала, остались лишь инкрустированные жемчугами, кораллами и драгоценными камнями широкий золотой пояс и резное украшение типа пекторали, неспособное всей своей тяжестью смять горделивую грудь, и еще — подвески в ушах да многочисленные браслеты на тонких запястьях и лодыжках… Альдо чувствовал, как пот струится по его спине, как странно затуманивается его сознание, как растет и крепнет желание… Удивленный этим, он на секунду задумался о необычном вкусе кофе, но зрелище было слишком завораживающим, чтобы он мог найти в себе силу сопротивляться.

Наконец не стало и последнего покрывала, танец достиг апогея. Пектораль упала на ковер, туда же полетел и-пояс, после чего Саломея, совершенно обнаженная, часто дыша, упала к ногам Морозини и обхватила его щиколотки… Неслыханным усилием воли он заставил себя подняться, стремясь прогнать искушение, развеять чары, но женщина, только что стоявшая перед ним на коленях, не переставая ласкать его, встала, обвилась вокруг него, подобно лиане, и принялась потихоньку раздевать. Он бессознательно попытался ее оттолкнуть, положил руки ей на плечи, но не смог этого сделать: всякое сопротивление было сломлено! У нее была такая нежная кожа, а ее аромат действовал на него как приворотное зелье. Минутой позже они уже ласкали друг друга на горе подушек… Альдо забыл все на свете… Но когда он взял ее, то чуть не вскрикнул он удивления: Саломея оказалась девственницей!

Она почувствовала, как он поражен, и еще крепче обняла его.

— Тише, тише! — прошептала она. — Так и должно было быть…

Позже он все-таки поинтересовался:

— Почему так и должно было быть?

— Потому что когда-то, в очень давние времена, один человек умер, отказавшись от дара, который я преподнесла тебе сегодня…

— Но это же просто глупо! Я не Иоанн Креститель, а ты не дочь Иродиады…

— Может быть, мы были ими прежде? Разве кто-нибудь это знает?.. Во всяком случае, когда я увидела тебя в тот вечер, я сразу поняла, что это ты — тот, кто должен был прийти, тот, для кого я берегла себя…

Он резко отстранился.

— Что за безумие! Послушай, давай договоримся, Саломея. Я любил тебя потому, что ты этого хотела, потому что ты сама назначила эту цену за сведения, которые я уже отчаялся получить… И еще потому, что ты очень красива, а я всего-навсего мужчина, ничем не лучше других…

— Ты что — сожалеешь?

Он пожал плечами, встал, обернул вокруг бедер одно из ее брошенных на пол муслиновых покрывал и стал искать сигареты. Нашел, прикурил…

— Я бы солгал, если бы стал отрицать, что ты заставила меня пережить минуты… ну, незабываемые, скажем так… Но ты должна знать: мы никогда больше не займемся этим снова!

Боишься, что я стану привязываться к тебе? Нет, тебе нечего опасаться! Ты уйдешь свободным, я больше ни о чем тебя не попрошу. Наоборот, теперь настала моя очередь выполнять условия сделки.

Последнее слово она произнесла с такой печалью, что Альдо невольно вернулся к дивану, сел на краешек, взял тонкую руку молодой женщины и поцеловал в ладонь.

— Назвать этим словом то, что ты дала мне возможность пережить, было бы слишком грубо. Когда два человека, сливаясь, создают подобную симфонию, скорее следовало бы говорить о соглашении.

Пристально посмотрев ему в глаза, в самую их глубину, она улыбнулась с неожиданной на этом лице нежностью.

— Спасибо.

Она тоже встала и, приблизившись к жаровне, медленно потягивалась всем великолепным телом, наслаждаясь теплом. Это зрелище было до того исполнено чувственности, что Морозини благоразумно поспешил закрыть глаза. Ему очень не хотелось снова поддаться искушению… Но когда он опять открыл глаза, Саломея, уже одетая в далматику из золотой парчи, прикуривала. И к запаху его английского табака теперь примешивался запах «Латтакии».

— Хочешь еще кофе?

Он покачал головой. И тогда она, вместо того чтобы к нему приблизиться, подтянула к себе голубой кожаный пуф, расшитый серебром, и села напротив, по другую сторону кофейного столика.

— Я ничего не знаю о тех людях, которые хотят, чтобы ты нашел камни, но я скажу тебе, почему в этой стране к ним относятся как к худшему из проклятий и почему опасно даже упоминать о них: потому что это еврейские камни…

— Мне говорили, что сам Иегова некогда дал их пророку Илии. Насколько мне известно, Господь никогда не был евреем…

— Но зато его сын евреем был, а если ты будешь все время меня перебивать, мы никогда не дойдем до конца…

— Извини.

— …потому что стали причиной смерти султана Мурада и, если они вновь вынырнут на поверхность, то, возможно, благодаря им выплывет и истина, похороненная много веков назад и связанная с происхождением того, кого они считают величайшим из своих правителей наравне с Сулейманом Великолепным: Мехмеда Второго Завоевателя, того, кто поработил Византию, столицу христианства, чтобы навеки подчинить ее исламу.

— И что же это было за происхождение?

— Еврейское.

Глаза у Морозини стали почти круглыми.

— Как это может быть?

Разумеется, по материнской линии. Его мать, которую называли Хума-хатун, та, кого сын неизменно почитал, в память о которой даже построил мечеть, происходила из римского гетто. Ее звали Стелла: имя, соответствующее персидскому имени Эстер и означающее «звезда», имя, которым называли девочек только в еврейских семьях. Во время поездки с матерью и братом в Александрию ее схватили и привезли в Адрианополь, чтобы продать там как невольницу, но благодаря своей красоте она попала в гарем Великого Господина. Мурад влюбился в нее и сделал ее своей второй женой; первой была сербская принцесса Мара Бранкович, дочь сербского деспота Георгия… Однажды Хума-хатун — будем уж называть ее тем именем и тем титулом, которые она носила, — увидела, как ее муж надевает на себя ожерелье, состоявшее из крупной жемчужины и