Была бы дочь Анастасия. Моление - Василий Аксенов

Так, поднимаясь в гору, думаю. И почему это вспомнилось, не знаю. Здесь же и снег уже не падает, совсем прекратился, не сумрачно, не слякотно, и небо, вижу, прояснилось. Солнце сияет – и вверх и вниз смотреть больно – ослепляет. Но холодно – снег подъедать, наверное, не станет. К ночи и вовсе подморозит.

Тут же и монах Климент, умерший в Сергиевом Посаде двенадцатого ноября 1891 года, пришёл на ум. Тот говорил примерно так: византизм дал нам силу в борьбе с Польшей, с Францией и с Турцией, и если мы будем верны ему, то, мол, окажемся в силах выдержать натиск всей интернациональной Европы, если она, разрушивши у себя всё благородное, решилась бы когда-нибудь и нам навязать гниль и смрад своих новых законов о мелком всеблаженстве и о земной всепошлости…

Решилась. Навязала. Пусть и транзитно, в большей степени, чуть ли не в основной. Это уже говорю я. Приняли – как миленькие, и несём теперь впереди планеты всей, все средства массовой информации задействовали.

Он же, монах Климент, говорил когда-то: «Мученики за веру были при турках; при бельгийской конституции едва ли будут преподобные».

Но браки с кошками разрешены. Если любовь-то, запрети-ка. Если права-то человека… Закон есть. И исполняется. А где же Благодать?

Вернулся домой. Попил наскоро чаю. С белым хлебом.

Взял плетёный синтетический мешок – нашёл его не сразу, везде порылся, толком не помню, что где и лежит, – с ним на плече в ограду вышел.

Стою. Гляжу.

Следы в ней, в ограде, – только мои да воробьиные, и те успели – начирикали. Нет ни отцовских и ни материнских – сжимает сердце от отсутствия такого, душа мятётся – от сиротства. Как мне привыкнуть, маловеру?… Хоть знак какой бы отпечатали – в ограде прямо, на виду тут, и снег лежит пока, не стаял…

Но, так подумалось, теперь им Там просторно. И никакая обувь ноги им не жмёт… Говорить – легко, переживать – больно.

Сошёл опять с горы, поднялся в другую, с которой дядя Петя с нартами спускался лесенкой недавно. Балахнину – теперь пустырь, а раньше улица была такая – миновал. На Ялань, обернувшись, поглядел: раскинулась щербато. Разорена. Как после боя. Кто только с кем тут воевал?… Зато вокруг Ялани и над ней – светло, красиво – мне вдруг загрустилось.

И не уныть-то как тут – родина – невольно.

Прошёл ходом ельник, накалываясь лицом о хвою, – приятно. Продрался через чапыгу, штаны на ней чуть не оставив, до болота – с ног до головы снегом меня обсыпало, за шиворот попало – радостно ёжусь. Просвечено насквозь болотце солнцем. Золотятся стволы карликовых сосёнок, лучатся кроны невысоких кедров, лиственнки низкорослые сиренево блазнятся.

Лиса метнулась – прямо как пламя под напором с газовой горелки – из-за высокой кочки выскочила. Была да нет. Из сказки в сказку словно перепрыгнула. Клюква и шишки-паданки – мыши и птицы ягодами и орехами лакомятся, – рыжая тут и промышляла.

Надрал из-под снега белый, зелёный и розовый мох, набил им мешок до отказа. Пошёл домой – спиной к солнцу – уже не греет.

Разложил дома мох на веранде – пусть просыхает.

Принёс из сарая зимние рамы, помыл их, протёр стёкла бумагой – вставлять завтра буду, нельзя затягивать, иначе тут окоченею. Штора, отделяющая от зала комнату с одинарными рамами, ходуном ходит – так продувает.

Быстро вечереет. День куцый. Сутки сейчас – ночь с небольшим отверстием, а день – одна лишь спица в ободе.

Пошёл в ограду. Наколол берёзовых дров, притащил их в дом.

Сварил картошку в мундире, достал из подполья банку с огурцами, засоленными ещё мамой. Поужинал. С чёрным хлебом. С такой охоткой – не ел будто месяц.

Побродил по дому – огромный: как его мама содержала? – переживаю. Зашёл на веранду, где спал отец, пока не умер. И как он тут терпел – всегда прохладно – переживаю и об этом, хотя теперь уж… Я, правда, тоже не мерзляк, по мне уж лучше холодно, чем жарко. Но тут, на веранде, спать не хочу – почему-то, хоть и вид отсюда замечательный – и днём, и ночью, а при луне так уж особенно. Окно широкое – смотрю. На небе звёзды – вбил их будто кто. На востоке – высветлило – луна за Камнем – остерегаясь, поднимается. Машина катится по тракту, самой не слышно и не видно, лучами лишь, как торт черничный, темноту разрезывает, но не такую уж и темноту теперь – со снегом чистым матово.

Смотрю на Ялань, а возникает перед глазами комната. В другом доме. Далеко отсюда. В большом городе. Просторная. Пол голый, крашенный в синее, дощатый, разными красками заляпан, как палитра. Стены салатного цвета, тоже окрашенные, без обоев. Кресло, стул и стол – всей-то и мебели. Шестой, последний, чердачный, этаж, мансарда ли. На потолке рыжее пятно большое от протечки, похожее контурами на Австралию – ещё вдобавок бы, как герб этой страны, и кенгуру на нём нарисовать. Три окна. Одно из них открыто. Лето. Напротив кроны высоких тополей. Шумят в них досужие вороны. На подоконнике пух тополиный – колеблется. Листвой смолистой шибко пахнет. Прошёл недавно дождь. Теперь – солнечно. Внизу, в садике, в песочнице играют дети – не смотрю на них, но слышу. Звучит музыка. Из кассетного магнитофона. Саксофон. То ли Ян Гарбарек, то ли Гато Барбьери. Мне хорошо. Жду её – самую, на мой взгляд, удивительную женщину. Молчунью. Она пишет тут иконы. Когда, конечно, я ей, грешным делом, не мешаю, к ней с разговорами не пристаю. Хмурится, если так, только-то. Должна к шести часам прийти – так, позвонив, наобещала. Но это вряд ли – опоздает.

Тоску почувствовал, пошёл вон из веранды. Похож человек на зверя – когда в стеснении мечется… да и не только.

Затопил камин – этот, в отличие от печки, не дымит, – поставил рядом кирзовые сапоги, отцовские, штаны тут же вывесил на спинке стула – и те, и другие промокли – пусть просыхают.

Устроился сам на низенькой табуретке, на которой тут же отец любил сидеть когда-то, возле камина с Книгой, прочитал:

«Откровение Иисуса, Христа, которое дал Ему Бог, чтобы показать Рабам Своим, чему надлежит быть вскоре (и Он показал, послав оное чрез Ангела Своего Рабу Своему, Иоанну, который свидетельствовал Слово Божие, и Свидетельство Иисуса, Христа, и что он видел)…

…Тайна Семи Звёзд, которые ты видел в Деснице Моей, и Семи Золотых Светильников есть сия – Семь Звёзд суть Ангелы Семи Церквей, а Семь Светильников, которые ты видел, суть Семь Церквей».

Полночь. Оторвалась луна от Камня – ещё чуть-чуть, примечаю, в сравнение с предыдущим вечером, сточилась, поёт, звёзды ей подпевают, дружные. Она, взойдя, их песню подхватила ли, вернее.

Ялань, затаившись в безбрежном мировом пространстве, слушает, такая малая и – о Великом; и я тут же – причастен.

Подморозило.

Собака пробегает мимо дома, больше некому. Снег у неё под когтистыми лапами похрустывает – так пробегает: без опаски. Уже не слышно – пробежала.

Ельник серебряный.

Ум мой молчит – евклидов-то, и сердце только: