Бал для убийцы - Николай Буянов

Прощай, горько подумал Илья Иванович. Он выстрелил в подбежавшего к нему полицейского, опрокинул ударом кулака второго и кинулся в подъезд, в спасительную темноту.

Пуля разнесла ему коленную чашечку, когда он взбегал по лестнице. Он упал, выронив трость и в горячке даже не ощутив боли — лишь досаду на нелепую случайность. Неудача. Третья за истекший период. Илья Иванович поднял глаза и увидел в дверях квартиры того, чью жизнь пришел взять. Шеф охранки, одетый в поношенное пальто, словно какой-нибудь мастеровой или пролетарий с завода, держал в руке именной наган. Ствол еще дымился. Илья Иванович попытался было прицелиться, но глаза отказали — фигура во мраке потеряла четкие очертания, стала растворяться, поплыла… Снизу послышался топот сапог, кто-то крикнул: «Осторожно, ротмистр, он вооружен!»

Модный английский котелок упал с головы и покатился по ступеням. Илья Иванович с трудом сел, прислонившись спиной к стенке, и за секунду до того, как потерять сознание, ткнул стволом револьвера себе под челюсть и нажал на спусковой крючок.

Юрий Дмитриевич мельком взглянул на тело террориста, на жандармов, сгрудившихся вокруг (неровный свет фонаря падал с улицы, из загаженного прошлогодними мухами окна — грязь, запустение, гниль и гибель, гибель…), щелчком выбросил окурок.

— Сколько их было?

— По меньшей мере двое, господин полковник, — отозвался пожилой ротмистр. Он был без фуражки, и волосы на виске были испачканы свежей кровью.

— Вас, кажется, ранило?

— Никак нет, ваше высокоблагородие, задело рикошетом.

— Скольких человек потеряли?

— Троих. Тот, на улице, успел рвануть бомбу из кармана.

— Значит, живым никого не взяли, — констатировал Юрий Дмитриевич, кутаясь в драное пальтецо и ощущая озноб по всему телу. — Плохо, ротмистр. Считайте, что операцию провалили.

Гнев закипал в нем, прорываясь сквозь стиснутые зубы. Он резко развернулся и сказал грубее, чем хотелось:

— Рапорт мне на стол. Нынче же ночью. А сейчас — экипаж и новую шинель. Трупы убрать, и распорядитесь, чтобы вымыли окно и лестницу. — Ниловский поморщился. — Смотреть тошно.

— Вадим Никанорович дома? — спросила Софья, отдавая шубу горничной.

— Еще не прибыли, — ответила горничная серебряным голосочком. — Велели сказать, что задержатся в клубе. Прикажете подавать ужин?

— Не хочу. Зажги везде свет, а то будто в склепе.

— Слушаюсь.

Пусть будет побольше света — она не могла сейчас вынести полумрак, царивший в длинном коридоре и в гостиной с высоким потолком, где добротные кресла в бархатных чехлах, лепнина возле хрустальной люстры, несколько милых безделушек на полке и пара подлинников Дюрера на стене (Вадим непонятно обожал именно Дюрера, особенно его «Искушение святого Фомы», хотя Софья смотреть на это полотно не могла без содрогания) — все казалось зловещим и мрачным… Там, на конспиративной квартире Департамента, тоже было темно, словно у ее хозяина болели глаза.

Софья Павловна присела в кресло, посидела несколько секунд, но тут же вскочила, в каком-то диком исступлении закружила по комнате, по начищенному паркету, сжала ладонями виски… «Я свободна. Свободна, свободна, свободна».

Она вспомнила стрельбу за спиной (она ни разу не оглянулась, лишь ускорила шаг), взрыв бомбы и крики… Мимо пронесся автомобиль с жандармами, кто-то пробежал, дернул ее за рукав и истерично спросил:

— Вы не знаете, что там такое?

— Не знаю. — Она вырвалась, побежала прочь и остановилась только возле своего дома… И счастливо подумала: «Вот и все. Ниловский мертв. Я свободна».

Сероватый лист дешевой бумаги на столе, на зеленом сукне, в желтом пятне света от китайского абажура. «Холодок под лопаткой, едва я прочла псевдоним — подпись под агентурным донесением. „ЧЕЛНОК". Мне знаком этот псевдоним и этот почерк. И мне страшно…»

— Барышня, Вадим Никанорович прибыли.

— Один?

— Нет, с ним господин Устюжанов и господин Гольдберг.

Софья Павловна выдавила улыбку.

— Лиза, поди скажи, что я уже легла. Мне нехорошо… В общем, придумай что-нибудь.

— Слушаюсь, барышня.

Устюжанов был тучен, краснолиц и чернобород. Одевался всегда в черное, будто агент похоронного бюро, а на самом деле держал контрольный пакет акций пароходной компании в Самаре. Аристарх Францевич, несмотря на фамилию, имел совершенно славянскую внешность. И кроме того, очень приятно улыбался при встрече, целуя Софье ручку, и приятным голосом справлялся о здоровье, словно земский доктор.

Обрывки разговора и позвякивание бокалов долетали из-за закрытой двери в спальню. Она на цыпочках подошла, прислушалась и усмехнулась: однако как прилипчивы вредные профессиональные привычки. Ниловский мертв, не для кого составлять донесения, никого более не интересует ни она, ни загадочный Карл…

А тревога не проходила. Не зная, чем себя успокоить, Софья Павловна присела за столик, подвинула к себе лампу и обмакнула перо в чернильницу.

«Милая Любушка, — писала она. — Ты моя единственная сестра, единственный близкий человек, кому я могу открыться. Мне страшно. Не сочти меня психопаткой (или сочти — не все ли равно), но чувство страха не покидает меня уже полгода, с тех пор как я попала под влияние одного человека. Тебе он тоже знаком — виделись в театре, на „Маскараде". И еще — ощущение близкой смерти. Она буквально витает вокруг. Если сможешь — приезжай, пожалуйста, очень надо поговорить по душам. Только ты в силах рассеять мою тревогу и сомнения. Прошу тебя, милая, не откажи мне в этой просьбе…»

«Директору Департамента полиции

е. Высокопревосходительству

генерал-майору Зурову А. В.

Милостивый государь!

В связи с делом о т. н. „Летучем северном отряде" под руководством „Карла" (др. псевдонимы: Кожин, Книгочей, Ежи, Довлатов) считаю целесообразным активизировать агента „Челнок", который находится на моем попечении. Чтобы отвлечь возможные подозрения членов Боевой организации эсеров от моего осведомителя, предлагаю использовать агента „Шахову", которая в силу душевной неуравновешенности последнее время кажется не вполне благонадежной и в интересах дела может быть списана со счетов.

Искренне Ваш слуга,

шеф IV отделения Департамента

полковник Ниловский Ю. Д.».

Все мы грешны. Во всех гнездится нечто первобытное, языческое, что вопреки христианским заповедям велит оком расплачиваться за око, и никак иначе. «Я ведь убил ее, подумал Юрий Дмитриевич, ставя точку в конце предложения. Я убил ее так же, как если бы сам нажал на спусковой крючок…»

Наши дни