Вечерний свет - Анатолий Николаевич Курчаткин

мясное? Только здоровее будем. Морковь вот купила — и молодец.

— Ну, уж ты думаешь, я одну только морковь! — притворно возмутилась Маша.И колбасу, и сметану. И молоко купила, сквашиваться поставила, завтра к вечеру творог будет.

Они уже лет десять как перестали покупать творог — еще когда он и был в магазинах — и делали его сами: сквашивали молоко в большой кастрюле, ставили ее потом еще в большую, в воду, и так, обе, одна в другой, — на газ, «в баню». Творог получался нежный, рассыпчатый, вкусный, внучка, когда приходила, могла съесть его чуть не килограмм.

Музыка по радио оборвалась, в репродукторе погудело, затем ксилофон вывел начальные такты «Подмосковных вечеров» — «Не-е слышны-ы в саду-у даже-е шо-оро-хи-и» — раз, еще раз, настало молчание, и затем — короткие властные сигналы: один, другой… шестой. «В Москве десять часов утра», — произнес бесстрастный голое женщины-диктора.

В Волгограде на тракторном заводе был запущен в серийное производство новый трактор; в южных районах страны продолжался сев; железнодорожники Москвы и Подмосковья отчислили в фонд предстоящего коммунистического субботника уже шестьсот семьдесят тысяч рублей; на северо-западе Китая, как сообщило агентство ЮПИ, был произведен ядерный взрыв в атмосфере; в Пентагоне приняли решение приступить к массовому производству нового вида оружия — снарядов куммулятивного действия из переработанного урана…

— Что значит — куммулятивного? — спросила Маша.

Евлампьев не успел ничего ответить — зазвонил телефон.

Телефон у них был в коридоре, висел на стене. Теперь нигде, ни у кого таких не осталось, все хотели настольные да с длинным шнуром, чтобы носить по всей квартире, куда угодно, но они привыкли к настенному, и так им было удобно.

— Ал-лё-о! — сказала Маша, снимая трубку.

Евламльева всю жизнь смешило, как она произносила это свое «ал-лё-о» — с такой старательностью, с таким ясным, четким выговариванием каждого звука…

— А, это ты, Лена,сказала Маша.Здравствуй, здравствуй!..

И Евлампьев перестал прислушиваться, вновь переключился на репродуктор. Это была дочь, она звонила каждый день — ни за чем, так просто, сообщить о себе, узнать, что у них.

Группа хулиганствующих молодчиков, продолжало сообщать радио, прошлой ночью совершила нападение на представительство Аэрофлота в Мадриде. Представительству нанесен значительный материальный ущерб…

Эмалированная миска была уже наполовину заполнена рыхлой мохнатой красной массой, терка своей нижней частью утопала в ней.

— Подумаем, ладно, — услышал Евлампьев, как проговорила жена, попрощалась и повесила трубку.

— О чем подумаем? — спросил он.

Маша засмеялась.

— Да Лена спрашивала… что тебе на день рождения…

Конечно, конечно… Елена — она и есть Елена, ей все нужно обязательно с пользой. Без пользы она не может…

— Пластинку, чтоб, как кошка от валерьянки, балдеть, — вспоминая Коростылева у стеклянной будки «Союзпечати», сказал Евлампьев.

Жена помолчала, глядя на него с недоумением,

— Какую пластинку? — спросила она затем. И в голосе се к недоумению прибавнлось теперь возмущение.

Евлампьев, как обычно, уже жалел, что не удержался и сыронизировал. Маша не очень-то хорошо понимала шутки, и те, смысл которых не лежал на поверхности, приннмала она порой просто за бессмыслицу, а то и за глупость.

— Да это я так… — виновато улыбаясь, проговорил он, отправляя в рот ошзметок последней моркови и обстукивая терку о край миски.Ничего мне не надо… Дело разве в подарке? Чтобы собрались все… вот ведь что. А уж будет подарок или нет…

На скос карниза за окном сел скворец, Он походил немного туда-сюда, ища корм, ничего не обнаружил и тюкнул быстро в стекло — раз, другой,погодил немного, и снова тюкнул, н затих затем, втянув голову в шейку, и черное вороненое его оперение на шейке взъерошилось.

— Ох ты, скворушка прилетел…Евлампьев, торопясь, зашаркал к холодильнику, на котором стояла хлебница, откинул крышку, отломил кусок от зачерствевшего батона и стал тут же, на холодильнике, быстро крошить н размннать его.

Скворец этот зимовал, не улетая, уже вторую зиму, во всяком случае — вторую зиму он прилетал сюда на карниз, и Евлампьев его подкармливал: каждое утро насыпал на карниз специально для этого дела купленного на центральном городском рынке зерна, днем подсыпал хлебных крошек. Но сегодня, уходя в поликлинику, забыл и, вернувшись, тоже забыл.

Маша, вытянув шею, чтобы лучше видеть, с интересом смотрела в окно.

— Не улетает, гляди-ка ты, - сказала она с улыбкой довольства.Ждет. Как это так — всегда было, а сейчас нет? Не может быть. Ишь ты!..

Евлампьев набрал крошек полную горсть и полез на табурет. От взвизга открывшейся форточки скворец испуганно шарахнулся в сторону и взлетел. Но тут же он появился вновь, сел, подпрыгнув от толчка, покосился, чуть наклонив голову, через стекло на кухню и с жадностью, торопясь, растерзывая клювом крошки в труху, стал есть.

— Проголодался,с умилением глядя на него, сказал Евлампьев. И повернулся к жене: — Ну, а у нас-то как? Я тоже что-то как скворушка.

— Давай,сказала Маша.Хлеб подавай, банка, там со сметаной, в холодильнике…

На карнизе к скворцу присоединились воробьи, пять или шесть сразу, галдели, так что было слышно даже сквозь двойные рамы, толкались, лезли друг на друга.

— Ой, забыла совсем! — сказала Маша.Ермолай, помнишь, советовал нам «Неоконченную пьесу для механического пианино», фильм такой, посмотреть?

— Ну?

— Так вот он у нас в «Знамени» со вчерашнего дня. Я на сегодня, на четыре часа, билеты купила. Пойдем?

— А что ж… Евлампьев, жуя, пожал плечами.Пойдем, конечно. Нам теперь самая пора — анализы сдавать, книги читать да в театры-кино ходить. Пенсия, времени полно — живи в свое удовольствие.

Ночью ему приснился нелепый сон. Ему приснилась первая его любовь, его сокурсница по техннкуму Галя Лажечникова, но не той юной и свежей, какой он ее знал сорок уж с лишним лет назад, а незнакомой усатой старухой; она звала его к себе н говорила, что теперь она наконец поняла, что только он может дать ей счастье, и винилась перед ним, что когда-то не оценила его и посмеялась над его любовью, и там, во сне, Евлампьев пришел в ужас, потому что, оказывается, все эти долгие годы любил ее, бросившую его ради другого, Галю Лажечникову, и был готов теперь, как бы даже против собственной воли, против всякого здравого смысла, пойти за нею, за этой усатой старухой…

И так он был нестерпим, этот охвативший его во сне ужас, что Евлампьев проснулся.

Тихий лунный свет нанскось проникал в окно,