Тайна старой графини - Наталья Николаевна Александрова

давайте оставаться в рамках! – строго проговорил Рокотов. – Вы проголосовали, будем и дальше придерживаться повестки. Продолжим процедуру голосования. Юрий Борисович Муратов, двадцать процентов акций!

Муратов снова взглянул на часы, потом на Елизавету, пожевал губами и неуверенно проговорил:

– Собственно, для меня это неожиданность, но раз Елизавета Петровна считает, что таким образом мы повысим рейтинг канала… ну, я тоже за.

После его высказывания в комнате на какое-то время установилась тишина. Результат голосования был совершенно ясен: в сумме с голосами матери и сына Коваленко в поддержку непопулярного предложения набралось уже шестьдесят процентов акций.

Рокотов, однако, продолжил:

– Теперь голосую я сам, как представитель миноритарных акционеров, по уставу не присутствующих на собрании. Я представляю акционеров, в совокупности владеющих двадцатью восемью процентами акций. В интересах своих доверителей я голосую против предложения Елизаветы Петровны.

Елизавета взглянула на него насмешливо: она ничуть не сомневалась, что Алексей проголосовал против ее предложения только потому, что его голос уже ничего не менял. Если бы от него хоть что-то зависело – он непременно бы предварительно поговорил с ней и выторговал для себя какие-нибудь бонусы.

Впрочем, она и сама сделала сегодня такое непопулярное предложение с единственной целью: заставить мелких акционеров продать свои акции. Но пока она не достигла этой цели.

– Итак, объявляю результаты голосования! – торжественно произнес Рокотов. – За предложение Елизаветы Петровны подано шестьдесят процентов голосов, против – сорок. Таким образом, это предложение считается принятым.

– Ну вот и хорошо, – смущенно проговорил Муратов. – Что у нас там еще в повестке?

– На этом повестка дня исчерпана.

– Хорошо! – Муратов взглянул на часы, поднялся, медленно, по-стариковски, и переглянулся с Елизаветой Петровной. За долгие годы у них установился негласный ритуал: после каждого совещания, после собрания акционеров, после деловой встречи он ненадолго заходил в кабинет Елизаветы, она угощала его кофе, или коньяком, или тем и другим, и они разговаривали. Говорил в основном Муратов, Елизавета больше помалкивала и поддакивала. Старик вспоминал старые времена, когда они вместе работали на государственном телеканале, вспоминал, как они создавали этот частный канал, говорил о том, как, по его мнению, нужно менять политику канала, какими он видит новостные программы, какими – развлекательные.

– Мы не должны потакать низменным чувствам зрителей! – вещал он. – Наоборот, мы должны развивать их, просвещать!

Елизавета никогда с ним не спорила, она поддакивала, говорила, что непременно учтет его предложения, но потом спускала их на тормозах. Старик все больше раздражал ее, он никак не хотел видеть происходящие перемены, не хотел их замечать. Не понимал, что, пытаясь развивать и просвещать зрителей, канал неминуемо проиграет в конкурентной борьбе и они разорятся. Тем не менее Елизавета терпела его благожелательную болтовню. Она помнила, как он помог ей на первых порах, но не благодарность играла главную роль в ее терпимом отношении к Муратову. Она гораздо больше думала о принадлежащих ему двадцати процентах акций. Только с его двадцатью процентами они с сыном сохраняли контроль над каналом. Пока Муратов безоговорочно верил ей – он голосовал за все ее предложения, и она могла управлять каналом твердой рукой.

Вот и сейчас, войдя в ее кабинет, Юрий Борисович завел старый разговор о возобновлении дискуссионного клуба, который когда-то был на канале.

– Ведь ты помнишь, Лиза, у этого клуба были прекрасные рейтинги!

– Юрий Борисович, сейчас другие времена! – притворно вздохнула Елизавета. – Сейчас зрителям нужны самые примитивные ток-шоу… хотите кофе? Или, может быть, коньяку? У меня есть отличный коньяк…

– Не стоило бы мне пить, – смущенно проговорил Муратов. – Ты же знаешь, у меня давление. Но не могу отказаться…

Елизавета открыла бар, достала два коньячных бокала, бутылку с подписанной от руки этикеткой, плеснула ему на два пальца, себе – поменьше, подняла бокалы:

– За ваше здоровье, Юрий Борисович! Вы всегда были для меня Мастером, Мэтром!

Муратов смущенно хмыкнул. Видно было, что ему приятны ее слова.

Елизавета подумала, насколько примитивны мужчины, даже самые умные из них: чем грубее лесть, тем сильнее она на них действует.

В дверь кабинета постучали, вошел Рокотов – красивый, представительный, уверенный в себе.

– Елизавета Петровна, не помешаю? Здесь нужна ваша подпись. – Он положил перед ней протокол собрания.

Она подписала – размашисто, уверенно. Рокотов не уходил, явно еще что-то хотел сказать. Елизавета подняла на него глаза:

– Еще что-то?

– Да, Елизавета Петровна. Я просил у вас отпуск – две недели. Вы обещали мне после этого собрания.

– А, ну да… – Она пожевала губами, не стараясь скрыть недовольство: пусть помнит свое место. – Ладно, Алексей Григорьевич, можете отдохнуть. Собрание вы провели хорошо, неделю мы без вас как-нибудь переживем.

– Неделю? – Он поднял брови.

– Неделю, – подтвердила она спокойно.

– Что ж, – сказал он, выходя, – спасибо…

Проводив его взглядом, Муратов проговорил:

– Как он? Ты им довольна?

– Да, пожалуй… – ответила она после короткого раздумья. – Толковый, энергичный…

– Будь с ним осторожна, – предупредил старик. – Такие, как он, очень опасны. Он смотрит тебе в рот, но стоит зазеваться, проглотит и не поперхнется.

– Я держу его на коротком поводке, – ответила Елизавета, усмехнувшись. – Только такие и нужны в наше суровое время.

Надо же, подумала она, а старик по-прежнему разбирается в людях!

Двери отворились, и в комнату вплыла дородная женщина в голубом необъятном платье, в пудреном парике – государыня Елизавета Петровна. Мамки и няньки низко склонились перед ней, Фике присела в книксене, робко взглянула на императрицу.

Та подошла к колыбельке, заглянула. На лице ее ласковая усмешка сменилась недоумением:

– Маленький какой! Хорошо ли его кормят?

– Как положено, государыня! – пробасила нянька Дубасова. – Кушать изволит отменно!

– Ну и хорошо! – Елизавета Петровна сделала ребенку козу. Он заплакал.

– Боязливый какой! – Государыня повернулась к Дубасовой: – Возьми его, Мавра, отнеси в мои покои. Там теперь жить будет.

Фике в первую секунду растерялась, но, увидев, что нянька вынимает дитя из колыбели, осмелела, кинулась к императрице:

– Государыня, за что? Не отнимайте у меня дитя!

– Вот еще! – Елизавета смерила Фике неприязненным взглядом, как таракана, неожиданно выползшего из-за печи на середину залы. – Много воли взяла! Я тебя не для того из твоего захолустного немецкого княжества выписала, чтобы ты здесь своевольничала! Родила сына – молодец, будет у Петеньки наследник, а больше тебя никто не спрашивает! Воспитывать я его сама буду! Я лучше тебя знаю, чему нужно учить будущего самодержца!

Фике задохнулась от возмущения.

Она, немецкая принцесса Ангальт-Цербстская, была прекрасно образованна, читала Вольтера, Монтескьё и Тацита в оригинале, училась у лучших ученых, и эта русская барыня, которая требует, чтобы придворные дамы перед сном чесали ей пятки, будет воспитывать ее сына!

– Государыня, но позвольте… – начала она.

– Не позволю! – Елизавета грозно нахмурилась. –