Мастер Мартин-Бочар и его подмастерья - Эрнст Теодор Амадей Гофман

⠀⠀ ⠀⠀

Роза собиралась уйти, но вдруг старый Шпангенберг стремительно, как юноша, вскочил с места, схватил девушку за плечи и воскликнул, между тем как светлые слезы струились из его глаз:

— О милый, кроткий ангел — добрая, чудная девушка! — Потом два-три раза поцеловал ее в лоб и, словно в глубокой задумчивости, вернулся на свое место.

Паумгартнер поднял стакан за здоровье Розы.

— Да, — заговорил Шпангенберг, когда Роза ушла, — да, мастер Мартин, послав вам дочь, небо наградило вас сокровищем, которому вы и цены не знаете. Она откроет вам путь к великим почестям: разве всякий, кто б он ни был, к какому бы сословию ни принадлежал, не захотел бы стать вашим зятем?

— Вот видите, — перебил его Паумгартнер, — вот видите, мастер Мартин, что и благородный господин фон Шпангенберг думает так же, как и я. Я уже представляю себе мою милую Розу невестой патриция, с богатым жемчужным убором на ее чудесных белокурых волосах.

— Любезные господа, — начал мастер Мартин, совершенно раздосадованный, — любезные господа, что это вы говорите все об одном, а я-то ведь сам по-настоящему еще и не думал об этом деле! Моей Розе сейчас исполнилось восемнадцать лет, а такому юному созданию еще нечего высматривать себе жениха. Во всем, что будет впредь, полагаюсь я всецело на волю божью. Одно лишь я знаю наверно, что ни патриций, ни кто другой не овладеет рукой моей дочери, а только бочар, который окажется самым сведущим, самым искусным в своем ремесле. Разумеется, если он только будет люб моей дочери, ибо ни к чему на свете не стану я принуждать мое милое дитя, и уж менее всего — к замужеству, которое ей было бы не по сердцу.

Шпангенберг и Паумгартнер взглянули друг на друга, весьма удивленные странными словами мастера Мартина. Наконец Шпангенберг, чуть покашляв, снова начал:

— Так ваша дочь не может выбрать жениха в другом сословии?

— Да сохранит ее от этого господь! — ответил Мартин.

— Но, — продолжал Шпангенберг, — если бы искусный знаток другого благородного ремесла, может быть, золотых дел мастер или даже юный даровитый живописец, вдруг посватался к вашей Розе и понравился ей несравненно больше, чем все другие молодые люди, что тогда?

— «Покажите мне, — ответил Мартин, откинув голову, — покажите мне, дорогой мой юноша, — молвил бы я ему, — ту двухфудерную[5] бочку, над которой вы трудились, — вашу образцовую работу». А если б он не смог это сделать, то я бы приветливо отворил дверь и учтиво попросил бы его попытать удачи где-нибудь в другом месте.

— А если бы, — снова молвил Шпангенберг, — а если бы этот юноша сказал: «Такого маленького произведения я не могу вам показать, но пойдемте на рынок, поглядите на тот большой дом, что смело возносит ввысь свою стройную верхушку, — это моя образцовая работа!»

— Ах, дорогой господин, — нетерпеливо перебил мастер Мартин речь Шпангенберга, — ах, дорогой господин, зачем вы стараетесь убедить меня в противном? Ремесло моего зятя должно быть то же, что и мое, ибо — так я считаю — мое ремесло есть самое прекрасное на свете. Неужто вы думаете, будто достаточно уметь стягивать доски обручами, чтоб получилась крепкая бочка? Ну, разве не прекрасно, не чудесно уже одно то, что для нашего ремесла требуется умение хранить и холить прекрасный небесный дар — благородное вино, чтоб оно становилось лучше и со всей силой и сладостью пронизывало нас, как истинный, пламенный дух жизни? А как делается сама бочка? Разве не должны мы, если только мы хотим, чтоб работа была удачна, сперва все точно вычертить и вычислить? Мы должны уметь считать и мерить, ибо как иначе могли бы мы определять пропорции бочки и сколько в ней умещается? Эх, милостивый господин, сердце веселится у меня в груди, когда я начинаю собирать какую-нибудь славную бочку, когда уже все части хорошо вытесаны и выструганы, а потом подмастерья взмахивают колотушками — тук-тук, тук-тук! — и ударяют по клиньям — эх, веселая музыка! И вот стоит бочка, на славу выстроенное здание, а я приосаниваюсь, когда беру в руки резец, и на дне ее ставлю знак моего ремесла, известный всем добрым погребщикам и чтимый ими. Вы заговорили о зодчих, дорогой господин мой? Ну что ж, такой вот красивый дом — прекрасное дело, но если б я был зодчий и мне случилось итти мимо моего собственного произведения, а сверху бы на меня глядела какая-нибудь грязная душонка, какой-нибудь негодник, жалкий плут, купивший этот дом, мне до глубины души было бы стыдно, с досады и с тоски мне пришла бы охота разрушить мое собственное произведение. Но с моими постройками ничего такого не может случиться. В них навсегда уже поселяется дух, самый чистый на земле, — благородное вино. Благословенье божие на ремесло мое!

— Ваше похвальное слово, — молвил Шпанген-берг, — выражает хорошую, достойную мысль. Вам делает честь, что вы так высоко цените ваше ремесло, но не сердитесь, если я все еще не могу оставить вас в покое. Что, если бы в самом деле к вам явился патриций и посватался к вашей дочери? Ведь когда жизнь за горло схватит человека, многое может устроиться совсем иначе, чем думают раньше.

— Ах! — с некоторым раздражением воскликнул мастер Мартин. — Ах, что бы мне оставалось еще сделать, как не поклониться поучтивее да сказать: «Милостивый господин, если бы вы были исправный бочар, но ведь…»

— Послушайте еще, — перебил его Шпангенберг, — а если бы в один прекрасный день перед вашим домом остановился красавец-юноша на гордом коне, пышно одетый, с блестящей свитой, и стал бы просить в жены вашу дочь?

— Ну что ж! ну что ж! — с еще большим раздражением воскликнул мастер Мартин, — ну что ж! Как бы я со всех ног бросился к дверям, закрыл бы их на все замки, как бы крикнул ему, гаркнул на него: «Поезжайте дальше! Поезжайте дальше, мой благородный рыцарь! Такие розы, как моя, цветут не для вас. Мой погреб, мои червонцы вам по вкусу — так вы и девочку хотите взять в придачу, — ну, поезжайте дальше! Поезжайте дальше!»

Старик Шпангенберг с лицом, налившимся кровью, встал, оперся обеими руками о стол и опустил глаза.

— А теперь, — молвил он, помолчав немного, — а теперь — последний вопрос, мастер Мартин. Если б этот рыцарь, остановившийся перед вашим домом, был мой собственный сын, если бы я сам вместе с ним остановился перед вашим домом, — вы бы тоже заперли дверь, вы бы тоже решили, что мы явились