В спецслужбах трех государств - Николай Голушко

Детей сызмала приучали к труду. Надо было помогать матери в колхозной работе, за которую начислялись «палочки» — трудодни. Сегодня, когда сам стал отцом и дедом, понимаю, как тяжко приходилось тогда нашим матерям: не до особой любви и ласки к маленьким детям, главное было их прокормить в трудные военные годы.

Восемь лет моя бабушка, горюючи, ежедневно ждала своего младшего сына с этой проклятой войны, а не дождалась всего лишь два месяца. Бабушка заставляла меня молиться, читать вслух молитву строго по утрам и перед сном. «Молись, молись, — приговаривала она, — иначе отец с войны не вернется…» И я молился, всем своим детским сердцем желая возвращения с этой непонятной войны родителя, которого я еще не видел наяву, рассматривая только немногочисленные фотографии… А когда распахнулись двери и на пороге нашего дома появился демобилизованный отец, моя нетвердая вера в Бога исчезла, растворилась в том безграничном море сыновней любви и счастья, которые может испытывать только ребенок.

Он вернулся домой осенью 1946 года, высокий, красивый, сильный, в ладно сидящей на нем армейской форме, пограничной фуражке. Я особенно гордился этим военным головным убором, изредка прося у отца надеть его и похвалиться перед друзьями. Кстати, зеленая фуражка, буквально говоря, несколько лет продолжала нести почетную и ответственную службу. Лучший друг отца, участковый уполномоченный капитан Мусин, один милиционер на несколько окрестных сел и аулов (а каждое селение расположено в 30–40 километрах друг от друга), в случае серьезного уголовного происшествия приезжал к отцу: «Михаил, надевай свою зеленую фуражку и поедем вместе разбираться». Они были не просто хорошими друзьями, а по-казахски тамырами — названными братьями. Общались между собой часто на казахском языке, которым мой отец неплохо владел (и я тоже, подчеркну без лишней скромности). Когда случалось опасное преступление, мама, переживая за отца, не разрешала ему уезжать вместе с Мусиным, грозила не пускать милиционера даже на порог дома и «выбросить» знаменитую отцовскую фуражку.

В послевоенное время к нам часто приходили друзья отца. Он всегда пользовался авторитетом и уважением односельчан. Сидели вечерами, выпивали рюмку-другую домашней самогонки (хотя водка была недорогой, но денег у колхозников было негусто), печально вспоминали войну. А я, десятилетний сорванец, лежал на теплой печке, уши «топориком» и, затаив дыхание, слушал рассказы фронтовиков.

Однажды наш сосед рассказал историю, которая поразила меня до глубины души. В первую военную зиму красноармейцы (человек двадцать) после жестокого боя оказались в лесу. Где свои, где немцы — неизвестно. Надвигается ночь, а вместе с ней и страшный на тот момент враг — сильный и безжалостный мороз. Решили обустраиваться на ночлег. А как быть? Костер развести нельзя — немцы обнаружат. Офицер приказал наломать елового лапника, уложить его на снег, а солдатам — снять шинели и ложиться на ветки, тесно прижавшись друг к другу. Бойцы запротестовали. Что за ерунда: в мороз и без шинели? С трудом командир уговорил их выполнить задуманное. Когда солдаты улеглись, он заботливо укрыл их шинелями, подоткнул края, а сам как старший по званию остался в карауле. Ночь прошла спокойно. Бойцы отдохнули, согрелись. А когда проснулись, увидели своего командира, привалившегося спиной к дереву, сжимавшего в правой руке пистолет. На оклик не отозвался, а когда подошли ближе, поняли, что их командир замерз.

Отец, как и до войны, возглавил тракторную бригаду и больше пропадал в поле, чем мы видели его дома. Родилась сестренка Валя, но счастье в семье оказалось недолгим. Не прошло и пяти лет после возвращения отца, как мы осиротели: умерла мама, надорвалась от непосильных трудов. Ей было всего тридцать три года. Трехлетняя Валя во время похорон матери вдруг запела песню, которой научила ее мать:

На Украине черный ворон кряче,

А на чужбине дивчинонька плаче…

Через два года у нас появилась мачеха, Мария Бондаренко, которую мы признали как родную. Вместе с отцом в тяжелые колхозные годы они совершили почти подвиг: двоим своим детям дали средне-специальное, а троим — высшее образование. Позже мачеха мне рассказывала, что до самого почтенного возраста отец внимательно следил за международной обстановкой. Он ежедневно собирал вокруг себя соседей-стариков, читал соседям вслух газеты, возмущался, если кто-либо из них во время такого «политпросвещения» дремал.

Живя в Казахстане, отец был убежденным сторонником Бориса Ельцина, мачеха же ценила Владимира Жириновского за знание иностранных языков, говорила: значит, он умный.

В целинных казахстанских краях остались святые для меня места — родные могилы моих дедушки и бабушки, отца и мамы. Я горжусь, что во время похорон отца из администрации президента Казахстана поступила правительственная телеграмма: районным властям надлежало отдать почести простому солдату, труженику, 45 лет выращивавшему целинный хлеб. Такое не забывается! Суровые условия, в которых жило мое поколение, воспитывали наш характер: не бояться трудностей, голода и холода, любить и великую Родину, и малую, ту самую, где осталась средняя школа, где течет речка моего детства под названием Шарык. Поистине, родной край — золотая колыбель, как говорит народная казахская мудрость.

Мои школьные и университетские годы, сознательная жизнь и трудовая профессиональная деятельность прошли в советское время. В тяжелейшие военные и послевоенные годы мое поколение, благодаря рабоче-крестьянской власти, получило возможность окончить школу, продолжить образование, работать на благо многонационального государства, которое обеспечивало нам социальную и творческую перспективу. К примеру, в наших краях в те годы девушек-казашек после школы насильно увозили в города, определяли в средние и высшие учебные заведения, главным образом педагогические и медицинские. Страна заботилась о воспитании местных кадров, создании национальной интеллигенции. Считаю, что советской власти я обязан многим: познанием великой страны, депутатской деятельностью, служебным ростом. При другой власти, когда правит бал его величество капитал, мне было бы уготовлено в лучшем случае повторить участь отца — механизатора и хлебороба.

Непритязательным и мудрым моим наставником была бабушка. С раннего детства она прививала мне нравственный кодекс: хорошо учиться в школе, не хулиганить, не курить (мои сверстники рано начинали баловаться куревом и спиртным), иначе «ни одна порядочная семья за тебя невесту замуж не выдаст». Опасения, что можно на всю жизнь остаться холостяком, если не соблюдать бабушкины наставления, были серьезным стимулом для моего вполне приличного поведения в молодые годы. А у отца была своя прагматическая воспитательная мотивация: не будешь хорошо учиться, всю жизнь тебе придется «колхозным быкам хвосты крутить». Так воспитывалось понятие семейной репутации, которую надо было пронести через года.

В нашей Андреевке, большом казахстанском селе Кокчетавской области, в 1954 году среднюю школу закончили всего 14 человек. Из них немцы Нелля Вильгельм и Арнольд Фоленвайдер, ингуш Беслан Точиев, украинки Наина Собко, Мария Шматко, Люда Овод. Не надо забывать, что в первый класс мы пошли в военном 1944-м. Для многих сверстников (особенно из семей эвакуированных украинцев, поляков или депортированных на спецпоселение ингушей и немцев) пройти десять лет учебы в школе было весьма проблематично; многие из них были несчастными детьми войны — голодными, полураздетыми, полуобутыми. Сегодняшним выпускникам, имеющим возможность учиться в лучших учебных заведениях, невозможно даже представить, что мои друзья с седьмого класса мечтали (и для многих это было почти несбыточной мечтой!) попасть на учебу в ремесленные училища Караганды. Там можно было получить шахтерскую специальность, регулярное питание и — предмет особой гордости — форменную одежду ремесленного училища с брезентовым ремнем.