Кто не боится молний - Владимир Сергеевич Беляев

платке. Это была Ульяна... Нет страшнее боли, чем сердечная боль матери по утраченному ребенку. И взрослый, Петр всегда оставался для нее ребенком, ибо она думала о нем как о своей жизни, которая без него — вначале крохотного, а потом взрослого, — казалось, не имела ни радости, ни смысла... И вот нет Петра. И нет слез... Только пекучая черная боль в груди... Как дальше жить ей без сына?.. Нет, дело не в ней самой. Острая жалость к Пете, ужас от понимания того, какие вынес он муки, прежде чем расстался с жизнью, рвали сердце матери на куски.

Словно ветром принесло из прошлых времен тихий напев колыбельной песни. Ульяна не отрывала глаз от свесившейся набок русой головы сына, от его спокойного лица с закрытыми глазами... Вместо развевающихся светлых кудрей сына мать увидела перед собой ржаное поле. Она шла по ржи и несла на руках крохотного Петю.. А потом вспомнила, как с ведрами в руках, босоногая, стояла на берегу речки, любовалась трехлетним Петей, который резвился в стайке ребятишек, с разбегу бросался в воду, взметая сверкающие брызги.

Ульяна очнулась в холодном ознобе, тревожно оглянулась, увидела позади себя толпу односельчан. Люди сурово молчали. В этом молчании, в потемневших скорбных лицах мужиков и баб, в светящихся болью их глазах Ульяна почувствовала сострадание к себе... И еще увидела ненависть — к тем, кто лишил жизни ее сына.

Прощальным взором посмотрела Ульяна на мертвого Петра, медленно поклонилась, повернулась и неторопливо зашагала прочь.

Люди расступились перед Ульяной. Даже немецкий солдат, охранявший виселицу, опустил автомат, посторонился, отвел в сторону глаза. Ульяна прошла мимо немца, как проходят мимо столба или камня. Над ее головой проплывали провода, по сторонам чернели обгорелые крыши домов с высящимися трубами, тихо взмахивали руками-ветвями деревья. То сверкнет клочок ясного неба, то падет темная тень густых ветвей. Свет — тьма, свет — тьма, свет — тьма. Чаще и чаще сменяли друг друга свет и тьма, свет и тьма. Женщина шла, окунаясь в темноту, появляясь на свет, и снова пропадала в темноте.

Ночью Ульяна плотно занавесила в доме окна, зажгла коптилку. Прошла в комнату Петра, подняла коврик, открыла вход в подпол. Бледное пятно света упало в черную яму. Ульяна наклонилась над ямой, сказала в темноту:

— Выходи, если живой.

Заскрипела стремянка, и вскоре из подпола высунулась черная лохматая голова партизана. Раскосые глаза чуть-чуть виднелись в узких щелочках под густыми темными бровями.

— Уже вечер? — спросил партизан, задержавшись на стремянке.

Она кивнула, молча распрямилась.

— Пронесло, значит, — облегченно вздохнул мужчина, щурясь на свет.

Она молча ждала, когда он поднимется, потом захлопнула крышку подпола. Пошла с ночником вперед, как бы приглашая его следовать за собой. Он сразу доверился ее решимости и спокойствию, прошел за ней в переднюю комнату.

На столе дымились щи в серой эмалированной миске, лежал кусок черного хлеба.

— Ешь, — спокойно сказала Ульяна, ставя коптилку на стол.

Он сел и сразу же принялся за еду. Ел торопливо, но без жадности, как проголодавшийся работник.

Ульяна сидела напротив, разглядывала незнакомого человека, непрошеного гостя, принесшего ей самое страшное горе.

— Куда вести тебя? Какую дорогу показывать? — спросила полушепотом.

— До Семеновского переезда доведешь, а там сам доберусь.

Откусывая хлеб, он продолжал хлебать щи.

— В лесу живете? — тихо спросила она.

— Живем где придется.

Она смотрела на него и ждала, когда он наестся. Кажется, он еще совсем молодой, глаза теплые, зоркие, лицо доброе. Рот больно широк и губы толстые, как у теленка, зубы белые, как крупные фасолины. Вот он съел последние крохи хлеба, наклонил миску, выпил через край все до капли, слизнул языком прилипшую капустинку. Перевел дух, улыбнулся.

— Спасибо, хозяюшка. Наелся за всю неделю.

Он посмотрел на женщину и только теперь, кажется, увидел на ней черный платок. Что-то дрогнуло в его лице.

— А где сын?.. — спросил он с нарастающей тревогой.

Ульяна просто сказала:

— Ушел вместо тебя.

— Вместо меня?.. Куда ушел?..

Ульяна смотрела на незнакомца в упор. Перед ее глазами вдруг все поплыло, и она почувствовала, что сейчас упадет на землю, завоет во весь голос. Собралась с силами, отвела глаза в сторону, тихо простонала:

— Повесили немцы моего Петечку.

Лицо партизана застыло, стало бледным.

Потрясенный услышанным, он с трудом поднялся с табуретки, не зная, что сказать, что сделать. Томительные мгновения напряженно и страждуще смотрел ей в глаза, затем взял ее руку, припал губами...

Она склонилась над его головой, вытерла слезы краем платка, позвала:

— Пойдем, пока час.

Темной ночью двое отправились в путь. Молча пробирались огородами, спустились в овраг. Только по одной ей ведомой тропинке она шла чуть впереди, он — сзади. Уже близко шумела черная стена леса, справа мелькнула полоска речной глади. Путники свернули влево, нырнули в лесную чащу. Шли без остановок, пересекая небольшие поляны и порубки с поднявшимся молодняком. Дошли до белого камня на перекрестке лесных дорожек, остановились. Прислушались к мерному шуму деревьев. Наконец она спросила:

— Дальше сам пойдешь?

— Сам.

Но ни он, ни она не двинулись с места. Молча смотрели друг на друга. Будто не решаясь высказать что-то очень нужное и важное, чему никак не подберешь слова.

Он стоял перед ней беспомощный и виноватый в том, что невольно причинил ей великое горе и что должен через минуту оставить ее одну среди темного страшного леса... Что сказать ей такое, чтобы хоть чуть-чуть ослабить боль в ее израненном материнском сердце?

Она первая сделала шаг к нему. Застегнула пуговицу на полушубке, поправила воротник. Это был полушубок ее сына. Руки матери двигались неторопливо, спокойно. Она медленно, только один раз погладила меховую оторочку сыновнего полушубка, которую сама когда-то выкраивала и любовно пришивала.

— Как зовут-то тебя?

— Беспощадный...

— Командир партизанского отряда?

— Сын рассказывал?

— Раньше догадывалась, а теперь сама вижу. Петя мой про тебя знал, да от меня скрывал. А что я знала, от него тоже в тайне держала. Не так надо было нам жить. Ах, Петя, Петя...

— Я никогда не забуду его. — Партизан склонил