Имперский маг. Оружие возмездия - Оксана Ветловская

Колбаса оказалась чертовски твёрдой, мармелад и вовсе напоминал доисторическую окаменелость, а вино было препаршивым и сильно разбавленным, но всё-таки это была пища богов. Хайнц жевал с таким усердием, что в ушах стоял хруст, а Эрвин тем временем рассказывал. История с Хайнцем стала почётным примером, способным при случае воодушевить прочих рядовых отделения, и теперь Людеке хоть и горланит по-прежнему, но не рукоприкладствует, поскольку солдаты глядят на него уже волками, а не побитыми собаками. Красавчик и аккуратист Хафнер ходит с разбитым опухшим носом и, судя по отдельным случайно обронённым им фразам, готовит Хайнцу индивидуальный апокалипсис. Гутман непонятно зачем попёрся в санчасть и продемонстрировал там дежурному фельдшеру два выбитых зуба в ладони и две дырки в дёснах, на что фельдшер, сполна подивившись такому кретинизму, резонно заметил, что существует лишь один-единственный доступный ему способ восполнить утрату: посадить зубы на сверхпрочный клей. «Вообще, этих двух поганцев теперь едва над полом видать», — заключил Эрвин. Фрибель был вызван на Ковёр оберштурмфюрером, очевидно решившим ради разнообразия на время перейти из области мифов в разряд вещественных явлений, и получил грандиозный разнос за работу с личным составом. Всё отделение собралось под окнами штаба послушать отзвуки бури библейского размаха, обрушившейся на голову подловатого и туповатого Фрибеля. Оберштурмфюрер, как и положено всякому мифическому существу, оказался истинным громовержцем. Хайнц давился вином от разбиравшего его хохота, покуда Эрвин приводил зубодробильные эпитеты, которыми начальство сполна наградило незадачливого командира отделения.

— А знаешь, Хайни, что самое интересное? Оберштурмфюрер вопил: «Не сметь калечить этих солдат!» Кричал, что наше отделение представляет большую ценность. Вообрази, Хайни: мы — ценность!

— Да ладно тебе, — не поверил Хайнц.

— Слушай, он так орал. Грозился, что ещё одна такая драка, и Фрибель отправится на фронт. Вместе с Людеке. Вот ещё что, — Эрвин поднялся с нар, — я, конечно, не ангел, чтобы вывести тебя, как святого Петра, из темницы, но кое-какие чудеса в моих силах, — он достал из-за пазухи плоский предмет, в котором Хайнц не сразу узнал свой дневник, и положил на серые доски. Рядом поставил баночку с канцелярским клеем.

— Собрать я всё собрал, а склеивать ты уж сам будешь. Всё равно тут делать нечего.

Хайнц улыбнулся:

— Эрвин, ты и впрямь просто ангел.

— Давай, ремонтируй свои записи. А после войны пиши книгу, как ты офицерские толчки драил во славу фатерлянда.

— Между прочим, офицерский нужник — курорт, — сказал Хайнц. — Я будто неделю в отпуске провёл.

— Ещё бы. Да всё что угодно лучше, чем наш цербер из «кацет».

— Людеке я, в конце концов, убью, — мрачно пообещал Хайнц.

— Ну это ты зря. Он же уникум. Эта обезьяна, оказывается, даже читать умеет. Представь, сколько сил в него какой-то дрессировщик вложил, как же надо постараться, чтобы такое животное грамоте обучить, — попытался пошутить Эрвин. Хайнц только вздохнул. Тогда Эрвин бодро добавил:

— Я вот ещё слышал, на днях наш новый командир приезжает. Ну наконец-то! Офицер, причём какой-то особенный.

— Да мы скорее второго пришествия тут дождёмся, чем командира этого, — уныло ответил Хайнц, бережно взяв на колени растерзанный дневник и заодно словив занозу с колючих досок. — И кстати, от кого ты это слышал, насчёт приезда? Случайно не от Пфайфера?

— Да ну его, — отмахнулся Эрвин, будто отгоняя муху, — кто ж ему верит! В комендатуре говорят.

— А какими ветрами тебя туда занесло?

— Да так. Сегодня с утра опять ящики привозили, только какие-то странные…

— Офицерскую туалетную бумагу, именную, — фыркнул Хайнц. — Наградную.

— Да тише ты, — одёрнул его Эрвин. — Ещё услышит кто. Ну бывай… И выше нос, ты же герой.

Хайнц действительно стал героем. В отделении, состоявшем сплошь из необстрелянных новобранцев, он занял почётное место сорвиголовы, бешеного парня, запросто способного броситься с кулаками на начальство за попрание своего достоинства и потом легко выкрутиться из неприятностей. Было чему радоваться. Но единственное, что испытывал Хайнц в связи со всей этой историей, был стыд. Мерзкий, липкий и холодный стыд за то, что с ним пытались сделать, распяв в коридоре казармы.

Так или иначе, общественный вес Хайнца в отделении резко изменился, и нельзя было сказать, что Хайнцу новое положение дел не нравилось. Людеке, когда отчитывал его за что-нибудь, больше не лупил и не хватал за шиворот и не вспоминал о дневниковых записках. Гутман от него беззастенчиво шарахался. Хафнер хотел было провести акцию возмездия, для чего долго подкарауливал Хайнца в тёмном тупике коридора, у солдатского нужника, но Хайнц удачно увернулся от пинка в пах и врезал Хафнеру по поджившему носу, а затем пообещал утопить его в сортире. Хафнер больше не лез, а сослуживцам наврал, что поскользнулся в душевой.

Фриц Дикфельд, весёлый человек, никогда не расстававшийся с губной гармошкой, нарисовал на обороте какой-то листовки большой, раза в два больше настоящего, Железный крест, написал внизу: «Именем Фюрера СС-шютце Хайнц Рихтер награждается Железным крестом первого класса» и прилепил всё это безобразие на стену рядом с койкой Хайнца. Там оно висело пару дней, пока не было содрано Людеке.

* * *

Перебрав в памяти события последней недели, Хайнц оценил их как вполне достойные того, чтобы поведать о них дневнику. Он огляделся по сторонам, достал из левого кармана подклеенную книжечку в кожаном переплёте и остро заточенный карандаш, тот самый, что ему оставил в пользование неизвестный офицер, и оглянулся ещё раз.

Углы промозглого, с низким потолком помещения тонули в темноте. Помещение называлось «комнатой досуга», но больше походило на третьеразрядный склад, из которого вынесли мешки с капустой, а взамен затащили обшарпанные канцелярские столы и контуженые табуреты, припадавшие на одну из конечностей, — к тому же стоило на таком табурете хоть чуть повернуться, раздавался подагрический скрип, от которого сводило челюсти, и ножки табурета закручивались винтом. На самой облупленной из четырёх стен мрачновато, совсем по-зимнему синело два квадратных окна. В центре комнаты в круге пыльно-жёлтого света, около стола, расположился примерно десяток солдат, играющих, конечно же, в карты, — других дел по вечерам у них обычно не находилось. Лампа на длинном перекрученном проводе висела над самым столом. К утлому плафону был дополнительно приделан бумажный козырёк, он янтарно просвечивал, темнея по краю зеркально перевёрнутым готическим заголовком. Солдаты хлопали засаленными картами о стол и глухо переговаривались. Иногда под кем-нибудь из них истерически взвизгивал табурет, и сидящий на мгновение замирал с комичным выражением на лице, а остальные похохатывали. Отдельно от прочих, на узкой скамье у входа пристроились Хафнер с Гутманом. Их шепотки холодной струйкой просачивались сквозь приглушённый гомон игроков. Ну прямо как девчонки, подумал Хайнц с отвращением.