Белые зубы - Зэди Смит

Да, конечно, была еще и война; Арчи был на войне. Но только последний год — ему как раз исполнилось семнадцать, — к тому же не на передовой, ничего серьезного — так что и говорить не о чем. Им с Самадом, стариной Сэмом, Сэмми, нечего рассказывать. Хотя у Арчи даже застрял в ноге осколок и на него мог взглянуть любой желающий, но желающих не находилось. Об этом теперь никто не хочет слушать, это как плоскостопие или уродливая родинка. Как волосы в носу. Люди отворачиваются. Если бы кто-нибудь спросил Арчи: «Что ты сделал в жизни?» или «Что тебе запомнилось больше всего?» — боже упаси упомянуть войну: все отводили глаза, барабанили пальцами по столу и предлагали угостить выпивкой. Но знать не хотел никто.

Летом 1955-го Арчи, надев свою лучшую рубашку, пошел на Флит стрит. Он хотел получить работу военного корреспондента. Какой-то парень, похожий на педика, с тонкими усиками и тонким голоском, спросил: «У вас есть опыт работы, мистер Джонс?» — и Арчи объяснил. Все про Самада. Все про их танк. А потом этот гад перегнулся через стол — самодовольный профессионал — и сказал: «Нам нужно нечто большее, чем просто участие в войне, мистер Джонс. Военный опыт особого значения не имеет».

Так оно и было, разве нет? Война не имела никакого значения, ни тогда — в 1955-м, ни тем более теперь, в 1974-м. Все, что он делал тогда, было совсем не важно теперь. Приобретенные навыки не имели значения или, как теперь говорят, были неактуальны.

Может, есть еще что-нибудь, мистер Джонс?

Но, конечно, ни черта больше не было; британская система образования с легким смешком поставила ему подножку много лет назад. И все-таки он умел видеть вещи, их внешний вид, их форму, поэтому в итоге стал работать в «Морган Хироу» — типографии на Юстон-роуд, где двадцать лет придумывал, как складывать все то, что только можно сложить: конверты, рекламные проспекты, брошюры, листовки, — не бог весть какое достижение, но оказывается, вещам надо, чтобы их складывали, чтобы они заступали краями друг на друга, иначе жизнь будет как плакат: летящий по улице, хлопающий на ветру, так что самая существенная информация теряется. Впрочем, Арчи слабо волновали плакаты. Если им все равно, сложат их как положено или нет, тогда и ему все равно, часто думал он.

Что еще? Ну, Арчи не всегда только складывал бумагу. Когда-то он был велогонщиком. Что ему нравилось в велогонках, так это как ты носишься по велодрому. Круг за кругом. Даешь себе шанс каждый раз немножко улучшать результат, проходить круг быстрее, так, как нужно. Но только у Арчи никогда это не получалось. 62.8 секунды. Хороший результат, даже мирового уровня. Но в течение трех лет он проходил каждый круг за 62.8. Чтобы на это посмотреть, гонщики специально останавливались, прислоняли велосипеды к скату и засекали время по секундным стрелкам своих часов. Каждый раз 62.8. Такая неспособность улучшить результат встречается действительно редко. Удивительное постоянство, в некотором роде почти чудо.

Арчи любил велогонки, и у него всегда неплохо получалось, к тому же с ними было связано единственное приятное воспоминание. В 1948 году Арчи Джонс участвовал в Олимпийских играх в Лондоне и разделил тринадцатое место (62.8 секунды) со шведским гинекологом Хорстом Ибельгауфтсом. К несчастью, этот факт не попал в результаты Олимпийских игр из-за невнимательности секретарши, которая однажды, вернувшись после обеденного перерыва, думала о чем-то постороннем и пропустила его имя, когда переписывала список с одной бумажки на другую. Мадам Слава усадила Арчи на диван в приемной и забыла о нем. Единственным доказательством того, что такое вообще было, являлись письма и короткие записки, которые он изредка получал все эти годы от Ибельгауфтса. Например:

17 мая 1957

Дорогой Арчибальд!

Высылаю тебе фотографию, на которой мы с женой в нашем саду на фоне довольно неприятного строительного пейзажа. Может, это и не похоже на Аркадию, но именно здесь я строю примитивный велодром — не такой, конечно, как тот, на котором проходили те Олимпийские игры, но для моих целей и этого достаточно. Он будет гораздо меньше, но, как ты понимаешь, я строю его для своих будущих детей. Когда мне снится, как они станут тут гонять, я просыпаюсь со счастливой улыбкой! Как только закончим, приезжай к нам. Кто больше, чем ты, достоин быть крестным отцом моего трека?

Твой честный соперник Хорст Ибельгауфтс

И открытка, лежавшая у него в машине в этот день, который чуть было не стал днем его смерти:

28 декабря 1974

Дорогой Арчибальд!

Я учусь играть на арфе. Можно сказать, это новогодний зарок. Я понимаю, что поздновато, но даже старую собаку иногда удается обучить новым трюкам, ведь так? Знаешь, арфа — очень тяжелый инструмент, так что приходится держать ее плечом, но звук божественный, и жена говорит, что от игры на арфе я становлюсь ужасно чувствительным. А это гораздо лучше, чем ее высказывания о моем увлечении велоспортом. Но, в конце концов, велоспорт могут понять только такие парни, как ты, Арчи, и, конечно, автор этой открытки, твой старый соперник

Хорст Ибельгауфтс

Он не видел Хорста после тех гонок, но с нежностью вспоминал этого огромного человека с рыжеватыми волосами, оранжевыми веснушками и тонкими ноздрями, который одевался как всепланетный плейбой и казался слишком большим для своего велосипеда. После гонок Хорст напоил Арчи и снял двух проституток в Сохо, которые, видимо, неплохо его знали («я часто бываю по делам в вашей чудесной столице», объяснил Хорст). Последний раз Арчи видел Хорста, случайно обратив внимание на огромный розовый зад, прыгавший вверх-вниз в соседней комнате. На следующее утро у метрдотеля его ждало первое послание из будущей обширной переписки:

Дорогой Арчибальд!

В оазисе работы и соревнований женщины — поистине удивительное и легкое удовольствие. К сожалению, мне пришлось рано уехать, чтобы успеть на самолет, но прошу тебя, Арчи, будем друзьями! Я считаю, что теперь мы так же близки, как наши результаты! Уверяю тебя, кто бы ни говорил, что тринадцать — плохое число, он был большим дураком, чем твой друг

Хорст Ибельгауфтс

P. S. Пожалуйста, позаботься о том, чтобы Дария и Мелани добрались до дома целыми и невредимыми.

Его была Дария. Ужасно тощая (ребра, как ловушки для омаров, и чахлая грудь), но милая и добрая девушка. Она целовала его очень нежно, у нее были тонкие и гибкие запястья, которые она любила подчеркнуть длинными шелковыми перчатками, — и обошлась она в кругленькую сумму. Арчи помнил: она сняла перчатки, надела чулки, и он беспомощно сказал: «Ты мне нравишься». Обернувшись, она улыбнулась. Арчи понял, что хотя он для нее очередной клиент, он тоже ей нравится. Может быть, надо было не отпускать ее, сбежать с ней в горы. Но тогда это казалось невозможным, слишком много препятствий: как же молодая жена? и будущий ребенок (истерическая ложная беременность, как оказалось: огромный живот, полный горячего воздуха)? как же его хромая нога? как же отсутствие гор?

Как ни странно, Дария была последней, о ком подумал Арчи, прежде чем потерять сознание. Именно из-за проститутки, которую он встретил двадцать лет назад, из-за Дарии и ее улыбки он залил фартук Мо слезами радости, когда тот спас ему жизнь. Он мысленно представил ее: красивая женщина в дверях, смотрящая на него призывным взглядом; и понял, что жалеет о том, что не откликнулся на зов. Если есть шанс увидеть такой взгляд, он хочет попытаться еще раз, он берет дополнительное время. Не только эту секунду, но и следующую, и еще одну — все время, какое существует в мире.