Скверные истории Пети Камнева - Николай Климонтович

– Конечно, это все гадость. И кончится какой-нибудь гадостью, я чувствую. Я ведь этого прохвоста с детства знаю. Он и учителем-то был малограмотным. Но матушка всегда считала его безнадежно влюбленным романтиком, прощала убогость, а он за ее спиной без конца червонцы у отца сшибал. Но отец никогда об этом не говорил. Не хотел, так сказать, разрушать замок грез…

И Петя оказался прав.

Разговор о деньгах произошел у Михаила Борисовича и Елены Петровны день на третий ее пребывания у него на даче. Не понимая еще, что происходит, Елена Петровна стала улавливать неприятные перемены в его отношении к ней. Во-первых, он стал раздражителен и постоянно указывал ей, что она все делает не то . Она не так двигалась, не так ела, не туда бросала использованные салфетки в его уличном деревенском, тесном Елене Петровне, туалете.

– Миша, я старая, – говорила Елена Петровна с мягкой улыбкой, как бы извиняясь за это. – Не сердись, голубчик.

Голубчик , однако, поглядывал на нее злобно, иногда цедил прости, устал, нервы. От чего он так устает, Елена Петровна не знала. Понимала, конечно, что он просто очень любит самого себя невесть за какие достоинства, и удивлялась самой себе, что долгие годы не могла разгадать в предупредительном Мише сребролюбивого и черствого человека. И считала дни, когда ее от него заберут. От разочарования в Мише и от стыда за себя и за свою доверчивость она даже иногда украдкой плакала, хотя очень редко давала волю слезам. Теперь она ждала от Михаила , как стала она его про себя называть, чего угодно . Но все-таки не угадала, каким позором все кончится.

Однажды он вошел на веранду с перевернутым лицом и дрожащими от сдерживаемой злости губами. И раздельно спросил:

– Ты пользовалась туалетом?

Елена Петровна растерялась и сказала, что да, наверное, пользовалась. Скорее всего…

– А ты знаешь, что я его рано утром мыл?

– Да, там было чисто, – сказала Елена Петровна, краснея, уже предчувствуя что-то постыдное.

– Так зачем же ты его обосрала?!! – неистово завопил Михаил Борисович. – Старая дура, маразматичка… Нет, у меня сейчас будет инсульт, – пообещал он кому-то невидимому.

Елена Михайловна поднялась с дивана, на котором сидела, шагнула вперед, отодвинула скорбного Михаила Борисовича, вышла на крыльцо. Потом произнесла твердо:

– Позвони Лизе.

– Да пожалуйста. Только на хрен ты ей нужна…

Но взял трубку сотового телефона и позвонил.

Забирать Елену Михайловну приехал ее новый зять. Она уже сложила свой чемоданчик и терпеливо просидела на крыльце больше двух часов. С Михаилом Борисовичем больше не сказала ни слова.

Когда зять приехал и погудел у ворот, она поднялась на ноги. Зять взял чемодан в одну руку, другой поддерживал тещу.

– Вы ничего не забыли, Елена Петровна? – спросил он предупредительно.

– Ничего, – сказала она и стала тяжело протискиваться на переднее место, рядом с водительским.

Но Лиза обнаружила-таки, что у Михаила Борисовича осталась маленькая микроволновая печь, которую тот у Лизы выпросил. За этой самой печью определили съездить Петю, как он ни упирался: ни сама Лиза, ни ее муж не могли отпроситься с работы. Петя позвонил мне:

– Слушай, поехали вместе. Я не могу видеть этого пакостника. Я с этой скотиной что-нибудь сделаю…

Мне эта поездка была очень некстати, тем более, впрочем, что я уже не однажды оказывал Пете услуги, когда тот попадал в щекотливые ситуации, а он по этой части был мастак. Но Петя заверил, что мы уложимся в полтора часа, туда – днем, когда еще люди не едут на дачу, а обратно как раз тогда, когда никто не едет в Москву. Все это была пропаганда: мы больше часа стояли в пробке при пересечении Ярославского шоссе и окружной дороги. Однако, как оказалось, Петя очень правильно сделал, что уговорил меня поехать с ним.

Петя позвонил этому самому Михаилу Борисовичу с дороги, предупредил, тот, видимо, что-то возражал, но Петя сказал жестко:

– Поговорим на месте.

Естественно, Петя на даче никогда не был, и мы долго искали нужный дом. Потом Михаил Борисович долго не открывал, пытаясь разговаривать с нами, стоя за закрытыми воротами. Петя объяснил ему, что перемахнуть через забор нам ничего не стоит. Тот, видно, что-то прикинул – нас все-таки было двое относительно молодых мужчин, а он был одинокий старик. И открыл. Но сразу же заявил, что удерживает эту самую печь за проживание. Вот тут-то пригодился я.

Я оттеснил Петю, не давая ему больше рта открыть. Спросил, в какую цену в сутки оценивает Михаил Борисович постой в его разрушенной старой даче. Он стал плести что-то о том, что у нас в Валентиновке комнату с верандой сдают за шестьсот долларов в месяц.

– Вот и считайте, – сказал он.

Я достал стодолларовую бумажку.

– Сдача будет?

Старый идиот вынул из штанов потертое портмоне и стал копаться в рублях.

– Несите печку.

Не знаю, отчего он меня послушался, наверное, возбудился от вида стодолларовой купюры, поплелся в дом, попросив нас подождать у ворот. Когда он вернулся, я взял печку, осмотрел, спросил – работает ли. Он заверил, что как новая . Я передал печку Пете, спрятал купюру в карман и закрыл ворота под носом у Михаила Борисовича. Он завизжал, но не сразу смог открыть ворота, а когда выбежал на улицу, мы уже тронулись. Под колеса Михаил Борисович благоразумно не полез. Только кричал:

– Значит, она задаром жила, задаром?

Когда мы чуть отъехали, Петя попросил меня сесть за руль. А сам вынул припасенную фляжечку. Руки у него ходили ходуном.

Елена Петровна умерла ровно на двадцатый день после своего возвращения к Лизе. Умерла в съемной квартире на чужой кровати. Сделанного Лизой евроремонта она так и не увидела. Последнюю неделю была в беспамятстве, иногда, очнувшись, неразборчиво звала мужа, плакала, ходила под себя. Лизу она не узнавала…

На кремацию тела матери Петя не пришел.

Вспоминая об этой истории, Елена Петровна всякий раз смотрела на сына не без удивления и сожаления. А вспоминала она об этом часто, даже перед самой смертью. Так у них в семье это и обозначалось – Алка . Это имя произносилось как нарицательное, как говорят бородино или ватерлоо , не имея в виду лишь географическое название или историческое событие, но нечто неизмеримо большее, перевернувшее жизнь народов и оставившее след в памяти поколений. Наверное, у нее так никогда и не уместилось в голове, как такое вообще могло произойти не просто в ее семье, но в самом мире Камневых. И дело даже не в сословных предрассудках, которые Елене Петровне были, не скрою, свойственны, но в простой житейской логике. Она не могла понять, как их Петя с такой непостижимой легкостью преодолел границы мира, в котором вырос и в котором был воспитан, и освоился в существовании ему не просто чуждом, но враждебном. Елене Петровне, весьма смутно представлявшей себе бытие и прозябание за окнами ее квартиры, внешняя уличная жизнь казалась, разумеется, низкой, грубой и грязной, каковой, впрочем, по большей части и была. Ей как-то не приходило в голову, что Петя в отрочестве не только читал английские книжки, валяясь на тахте или развалившись в кресле, пил семейный чай, играл с отцом в шахматы по вечерам, сверялся у Брокгауза с Ефроном, рассматривал семейные альбомы, мусолил страницы тяжеленных дореволюционных, с папиросными прокладками, томов репродукций передвижников, но и гонял в футбол во дворе отнюдь не с профессорскими детьми и бегал за девчонками отнюдь не самого строгого воспитания и с представлениями о морали, скажем деликатно, облегченными. И уж вовсе не могло прийти ей в голову, что у примерного Пети еще в ранней молодости могли проявиться не только наклонности к бунту против родительской опеки и вообще против всяческой благопристойности, но и тяга к простым удовольствиям и грубоватым радостям жизни. А если бы Елене Петровне сказали, что, вполне возможно, даже у ее мужа в юности бывали не всегда высоконравственные, но и порочные поползновения, скажем, интерес к домработницам или продавщицам хлебобулочных изделий, она рассмеялась бы и сказала, что это хорошая шутка. Однако Елена Петровна была женщина сильная и здравомыслящая, со здоровым юмором и умела выходить из самых затруднительных положений достойно. Что мы сейчас и увидим…