Обещание - Стефан Цвейг

Разве не было той пасхальной недели, когда она уехала к своим родственникам на три дня, а он как потерянный блуждал из комнаты в комнату, не в состоянии даже открыть книгу, взволнованный чем-то, не понимавший причины своего волнения? А когда она должна была приехать, разве не ждал он до часу ночи, чтобы услышать ее шаги? Разве не спускался он в нетерпении по лестнице, чтобы проверить, не подъехал ли экипаж? Он вспомнил, как случайно в театре коснулся ее руки, и холодная дрожь пробежала по коже до самого затылка. Сотни подобных маленьких пронзительных воспоминаний, едва уловимых мелочей, словно прорвав плотину, бурным потоком устремились в сознание и в кровь и рвали его сердце. Он невольно прижал руку к груди, желая унять боль, но это не помогло: нужно было прекратить сопротивление и признаться самому себе в том, что так долго скрывало его подсознание с помощью всевозможных уловок — он больше не мог жить без нее. Два года, два месяца, две недели без ее мягкого света, озарявшего его путь, без задушевных разговоров в вечерние часы — нет, он не вынесет этого. И то, что еще десять минут назад переполняло его гордостью: его миссия в Мексике, восхождение к созидательной власти, — рухнуло, сдулось, лопнуло, как искрящийся мыльный пузырь. Остались лишь расстояния, дали, заточение, ссылка, изгнание, разбитые надежды, разлука, которую невозможно пережить. Нет, он просто не мог уехать, его рука уже потянулась к дверной ручке, он уже собирался снова войти в кабинет, чтобы сообщить тайному советнику, что отказывается от предложения, так как чувствует, что недостоин этого назначения и что лучше ему остаться дома. Но в тот момент он услышал предостерегающий голос страха — не сейчас! Нельзя раньше времени рассказывать кому бы то ни было о том, что только начало открываться ему самому. И он опустил дрожащую руку с прохладного металла.

Он еще раз взглянул на портрет: казалось, ее глаза смотрят на него еще пристальнее, только улыбки на губах больше не было. Она глядела строго, почти печально, будто желала сказать: «Ты хотел забыть меня». Больше не в силах выносить этот взгляд, шатаясь, он вошел в свою комнату и в странном, почти обморочном состоянии ужаса, которое, как ни странно, было проникнуто таинственным очарованием, опустился на кровать. Он начал жадно вспоминать все, что пережил в этом доме с самых первых минут своего пребывания здесь, и даже самые незначительные мелочи теперь приобретали иное значение и виделись в ином свете. Все было озарено тем самым внутренним светом осознания, все стало понятно и воспарило в раскаленном воздухе страсти. Он вспоминал то хорошее, что она сделала для него. Все кругом говорило о ней: он останавливался взглядом на предметах, которых касалась ее рука, и в каждом находил блаженную частичку ее присутствия. Она была в этих предметах, он чувствовал в них ее благие мысли и преисполнился уверенности в ее добром к нему отношении. И все же в самых глубинах его существа что-то еще мешало, словно камень, свободному течению чувств, что-то лишнее, какой-то забытый сор, который следовало вынести, чтобы его любовь могла литься свободно. Он попытался осторожно нащупать это темное пятно, этот вопрос, скрытый в самых дальних уголках его души. Он уже догадался о его значении, и все же не смел прикоснуться к нему. Но этот вопрос требовал незамедлительного ответа: а была ли с ее стороны симпатия — он не решался сказать «любовь» — в тех небольших знаках внимания, которые она оказывала ему, была ли кроткая, пусть не страстная, нежность в том, как она оберегала его пребывание в доме? Он все время возвращался к этому тягостному вопросу, будоражащему кровь. «Только бы сосредоточиться!» — говорил он себе, но чувствовал, что мысли слишком тесно переплелись с неясными мечтами и желаниями, с той болью, которая непрестанно ранила сердце из самых глубин его существа. Так прошел час или два, пока он, наконец, не очнулся, услышав легкий стук в дверь, такой знакомый, осторожный стук. Он вскочил с кровати и бросился к двери.

Она стояла перед ним, улыбаясь:

— Господин доктор, почему же вы не выходите? Вас уже дважды звали к столу.

Почти озорно звучал этот упрек, будто ей было приятно пожурить его за рассеянность. Но стоило ей увидеть его лицо, растрепанные, взмокшие волосы и блуждающий безумный взгляд, как она сама побледнела.

— Ради Бога, скажите, что с вами случилось? — смущенно пролепетала она, и этот взволнованный испуг в ее голосе обрадовал его.

— Нет, нет, — он быстро взял себя в руки, — я просто немного задумался. Все произошло как-то слишком быстро.

— Что? Что произошло? Ну говорите же!

— Так вы ничего не знаете? Разве господин тайный советник ничего вам не рассказал?

— Нет, ничего! Что произошло? Расскажите же, наконец! — торопила она, почти теряя голову при виде его рассеянного, разгоряченного и уклончивого взгляда.

Тогда он собрал все свои силы, чтобы взглянуть на нее прямо, не краснея.

— Господин тайный советник был милостив ко мне и доверил большую и ответственную должность, которую я принял. Через десять дней я на два года уезжаю в Мексику.

— На два года! О Боже! — скорее выкрикнула она, чем сказала, и в этом крике прозвучал вырвавшийся из самого сердца страх. Она невольно выставила вперед руки, будто пытаясь защититься от чего-то. Напрасно старалась она в следующие мгновения отрицать вырвавшееся на волю чувство, но в этот момент — они и сами не поняли, как это случилось, — он уже держал ее дрожащие руки в своих руках, и прежде чем она успела понять, что происходит, их трепещущие тела, охваченные огнем, уже соединились в бесконечном поцелуе, утолившем жажду и желание предыдущих бесконечных дней и часов.

Не он притянул ее к себе, и не она его — они прильнули друг к другу, словно от порыва ветра, который единым целым унес их в бездну забытья, погрузил в состояние сладкого и одновременно жгучего беспамятства — слишком долго копившееся чувство, зажженное волей случая, высвободилось в один миг. Постепенно приходя в себя после внезапного поцелуя, все еще чувствуя дрожь в ногах, он поднял на нее глаза, в глубине которых сиял нездешний свет. И только тогда его озарило — эта женщина, его возлюбленная, уже многие недели, месяцы и годы любила его, нежно и молчаливо, пылко и страстно. Он упивался открытием, в которое было невозможно поверить: он, он был любим, любим ею, этой недоступной женщиной. Над ним раскинулось небо, ясное и бесконечное, настал солнечный полдень его жизни, который уже в следующую секунду разбился вдребезги. Ибо обретение любви пришло рука об руку с расставанием.

Десять дней до отъезда они пребывали в состоянии хмельного безумия. Чувство, в котором они признались друг другу, вспыхнуло внезапно и неистовой силой взрывной волны. Оно снесло на своем пути все преграды и помехи, все приличия и осторожности: словно звери, распаленные желанием, кидались они друг на друга, когда встречались в темном коридоре, за дверью, в углу, пытаясь урвать у судьбы каждую минутку. Рука жаждала прикосновения руки, губы томились по губам — все в них стремилось друг к другу, каждый нерв был напряжен до предела, каждая частичка томящегося страстью тела алкала чувственного прикосновения. Но в доме им приходилось сдерживать себя, ей — чтобы скрывать от мужа, сына и прислуги рвущуюся наружу нежность, ему — чтобы с трезвой головой заниматься расчетами, конференциями и счетами, за которые он отвечал. Везде и всюду ловили они краткие секунды встреч, мимолетные, воровские, полные опасности разоблачения; лишь руками, губами, взглядами могли они мимоходом прикоснуться друг к другу, и эта упоительная, дурманящая близость опьяняла обоих. Но этого было мало. И потому они писали страстные записки, путаные пламенные письма, которые украдкой передавали друг другу в руки, словно школьники, вечером он находил ее послания под подушкой, она обнаруживала его ответы в карманах своего пальто. И в конце каждого письма стоял злосчастный вопрос, словно крик отчаяния: как вынести разлуку — долгие недели, долгие месяцы, два полных года, целый океан, целый мир, которые встанут между ними непреодолимой стеной. Они не думали ни о чем ином, они не знали ответа на этот вопрос, лишь только руки, глаза, губы, эти невольники страсти, рвались навстречу друг другу, томясь по единению и по сердечным клятвам. И потому тайные мгновения счастья, редкие и тревожные минуты близости были до крайности преисполнены одновременно наслаждением и страхом.