Телевидение - Олег Андреев

— Ну что, успел? — спросил Никитин.

— Сделано в лучшем виде, — ответил Чак.

— Так, Серый, теперь мчи к “Зимнему” и пошустри. Похоже, что машину Бобо зарядили там во время концерта, да так, чтоб она рванула не в толпе, а дома. Гуманисты работали. Кассета-то есть еще?

— Обижаешь, начальник, — хмыкнул Сергей.

— Назад не торопись, материал понадобится лишь к вечеру, если, конечно, что-нибудь наскребешь. Звони, коли что.

"Хонда” взвыла на полных оборотах, и Чак, сделав “козла” на заднем колесе, умчался в сторону Северного.

Позвонил он неожиданно быстро.

— Валера, тут на “Северной” ЧП.

— Что случилось?

— Вся площадь забита. Народ не пускают в метро — говорят, неполадки какие-то с автоматикой. Люди ругаются, первый поезд ушел, и все, движение прекратилось. Во, мужики какие-то вышли в касках. В глине с головы до ног. Неужели авария?

— Разберись там, поснимай, послушай. “Зимний” пока отложи. А я лечу на Чапыгина — нужно наш материал перегнать в Москву, пока он жареный. Там ребята смонтируют. Действуй, а мы по дороге на “Десятниково” заскочим — может, что-то удастся узнать.

На станции “Десятниково” выяснилось, что поезда на “Северную” не идут “по техническим причинам”. Пришедшие из центра составы перегоняют через съезд и отправляют обратно. Пассажирам, едущим до конечной станции, диктор монотонно советовал добираться наземным транспортом. Валерий пытался хоть что-то выведать у дежурной по станции, но она ссылалась все на те же технические причины.

Вскоре стало известно, что это за причины: из тоннеля в сторону центра медленно выполз поезд в потеках воды и грязи. Двери с трудом открылись, из них вышли пассажиры, явно пострадавшие в результате какой-то аварии. Кто-то прихрамывал, кто-то потирал ушибленные места. Для кого-то пронесли носилки из каморки дежурной.

— Что случилось? — спросил Валерий у хмурого мужчины, уже жалея, что с ним рядом нет Чака в чудо-шлеме: камеру в метро без спецразрешения пронести невозможно.

— Да ехали как всегда, а потом он как тормознет! — злобно сказал мужик. — Этим лимитчикам только дрова возить. А теперь вот назад привезли! Я же на работу опоздал, а у нашего хозяина с этим строго. Пойду справку требовать у козлов.

— Как “назад”? Вы куда ехали-то?

— Да на “Северную” же! Похоже, путь туда закрыт. Автоматика подвела, что ли…

Никитин пробежал к бывшему первому вагону поезда, ставшему последним, и понял, кому несли носилки. Лобового стекла у кабины не было, рама окна была забрызгана кровью, а на “короне” — так называют верхние фары поезда метро — плотно сидел кусок сочащейся влагой глины, нашпигованный бетонными осколками.

— А оттуда поезда не шли? — спросил Никитин у бомжа, сидящего в тепле на лавочке.

— Я тут с открытия греюсь, — ответил тот, — так пока не было.

Валерий позвонил в Москву, самому Гуровину, — новость того стоила. Надо было получить добро на подробную разработку и карт-бланш на расходы, если не будет возражений.

"Еще бы он возражал, — подумал Никитин, слушая гудки в мобильнике. — Все, что плохо для Питера, плохо для Хозяина. Все, что плохо для Хозяина, совсем неплохо для его бывшего подчиненного, взлетевшего на самый верх. И, значит, вестнику потом наверняка зачтется. А нам что? Нам нужно рейтинг канала поднимать: он наш кормилец”.

— Да, — ответил мобильник голосом Гуровина.

Леониду Крахмальникову не нравились ни собственное имя, ни фамилия. Сейчас он ехал к логопеду, потому что ему не нравилось и собственное произношение. Он вообще слишком много внимания уделял внешнему. На ночь натягивал на голову вышедшую из моды еще в пятидесятых капроновую сеточку, чтобы волосы лежали ровнее, а прическа молодила, мазал лицо кремом, а по утрам так тщательно брился, что только разве кожу не снимал. Маленькая складочка на выглаженной рубашке могла стать поводом для утреннего громкого скандала, а пушинки на пиджаке он снимал так тщательно, что это уже превратилось в навязчивость. Впрочем, эти слабости были вполне объяснимы и даже необходимы Крахмальникову — он был телеведущим. И не просто одним из. А первым из.

Мало того что его знала в лицо вся страна и ближнее зарубежье, его очень хорошо знали во всем мире — не так, правда, как в России, но тем не менее он ловил на себе узнающие взгляды и в конгрессе США, и в парламенте Италии, и на саммитах в Бельгии или Швейцарии. А уж наши политики всех мастей — от губернских чинуш до воротил из Кремля — прилипали к экранам всякий раз, когда по “Дайверу” шла компьютерная заставка, где Крахмальников прохаживался по Красной площади или склонялся с золотым пером в руках над листом бумаги, сдергивал свои изящные очочки, чтобы пристально посмотреть в телекамеру, и снова задумывался на фоне титров своей передачи “Выводы”.

Он начинал журналистскую карьеру простым корреспондентом, мотался в тарахтящем “уазике” по пожарам, встречам ветеранов, открытиям столовых и праздникам города, но всегда отчетливо понимал, что занимается не своим делом. Нет, журналистику он любил, его не устраивало быть в хвосте событий. Когда он, закончив МГИМО, отправился в Афганистан штабным переводчиком, в обязанность которого входило также писать еженедельный доклад о состоянии политических настроений среди офицеров, сержантов и солдат; когда участвовал в переговорах между советскими военными и командирами афганских моджахедов; когда составлял речи для своих начальников и даже советовал им, какие следует предпринять действия военного или гуманитарного характера, потому что слыл в штабе знатоком восточных традиций, владеющим тайной загадочной мусульманской души; когда видел потом итоги своих консультаций — мирные или кровавые, — он понимал, что худо-бедно творит историю. Но война закончилась, ее все осудили, мараться участием в ней, к тому же в качестве сотрудника КГБ, было невыгодно, и Крахмальников быстро перекочевал в журналистику.

И словно сдулся воздушный шарик. Весь опыт военно-партийных интриг, бдительности и умения читать между строчками, слышать между словами вдруг оказался ненужным. Крахмальников тогда сильно затосковал. Он сидел ночами напролет и думал. Жена выходила тихонько на кухню, смотрела на мужа печальными глазами и говорила:

— Леня, у тебя хороший слог, пиши. Или займись переводами.

Но Крахмальникова эти советы раздражали. Его умная, слишком, пожалуй, умная жена, по существу, была права, но она не понимала простой вещи: Крахмальников и сам знал, что надо писать, надо что-то делать, но он не знал только — для чего. Эти люди, что сейчас валили гнилой колосс партии и всего государства, не думая об осторожности, перли напролом и не скрывали своих мыслей. Когда-то Крахмальников посмеивался над романтиками от политики, которые выходили на площади впятером, расклеивали листовки, печатали запрещенные книги и журналы, давали интервью западным корреспондентам и так далее. Он считал, что все это пузыри. История так не делается, она создается тайно и постепенно. А теперь вдруг увидел, что все фиги в карманах оказались позорно мелкими, все интриги, имеющие благородную конечную цель, все равно были просто интрижками, а историю творили именно эти романтики. Нет, Крахмальников не был циником, ему самому нравились эти люди, но он должен был себя изломать, вывернуть и расколотить на части, чтобы собрать совсем другого человека.