Дядя Зяма - Залман Шнеур

Издали почуяв купеческим инстинктом такого зануду, Зяма забрасывал всю свою пеструю лавочку на плечо и качал загорелой, обветренной головой:

— Ох, уважаемый, уважаемый! Вам что, перевести на латынь, чтоб вы поняли — это не цена, а слезы…

А потом невозмутимо уходил прочь, оставляя изумленного покупателя стоять с открытым ртом.

Шкловские евреи, маклеры с тоненькими тросточками, встречая Зяму торгующим на московском рынке, всегда чувствовали досаду. Они, видите ли, считали, что он позорит свой род, своего ученого отца, реб Хаима… Чтобы задеть Зяму за живое, они с улыбочкой и неизменным «здрасьте», некстати, как русский солдат в сукку, сваливались ему на голову и именно тогда, когда он помогал какому-нибудь кацапу примерять плюшевые штаны:

— Бог помощь, Зяма! Как дела?..

Зяма, едва взглянув на них своими узкими глазами, упрямо поправлял пояс и поддергивал штаны на крепких бедрах:

— Ничего, с Божьей помощью!

Один такой маклер, племянник процентщика Лейбы-горбуна, желторотый юнец с жиденькой бородкой и с густыми нахальными бровями, однажды даже пристукнул набалдашником своей тросточки по Зяминому широкому плечу, на котором висел ворох штанов:

— И ради этого ты покинул Шклов?

Но Зяма его тут же срезал:

— Все лучше, чем ходить к твоему дяде за беспроцентной ссудой.

И тут же демонстративно поправил пояс и поддернул штаны на бедрах:

— Ничего, с Божьей помощью!

И Бог ему действительно помог.

Постепенно Зяме удалось встать на ноги. В Шклове об этом узнали не сразу. Но вдруг, в один прекрасный день, стало известно, что Зяма-где-голова уже давно сбросил с плеч ворох гойских штанов и подался в скорняки. А вскоре пришла весть о том, что Зяма скупает в Зарядье необработанные шкурки хорьков и белок, сусликов и бобров и сам обрабатывает их у себя в мастерской. С каких это пор у него есть собственная мастерская, и когда он успел заделаться скорняком?..

Вскоре пошла молва о том, что Зямин товар прославился на ярмарке в Нижнем, что сам Зяма завел себе в Москве хороший дом, что у него есть сын и две дочурки, одна краше другой, и что Михля, Зямина жена, «купается в золоте»…

Но все это были лишь слухи и болтовня. Впервые Зямино богатство в Шклове увидели лишь после изгнания евреев из Москвы, когда Сергей[16], да сотрется имя его, разорил еврейскую общину Москвы, выгнав всех обратно в местечки.

Ури, Зямин младший брат, внезапно получил из Москвы телеграмму и пачку банкнот: Зяма просил купить для него хороший дом рядом с разливом, потому что мех любит близость воды… Возле дома должно быть место для склада, для лавки и прочих надворных построек. Дядя Ури все сделал так, как просил старший брат, и выторговал ему такой дом.

Несколько недель спустя, вскоре после московских гонений, приехал сам Зяма со всем имуществом, со своим единственным сыном, двумя дочурками, женой Михлей и русской прислугой. Он даже привез с собой из Москвы своего лучшего работника, фоню-пропойцу, у которого, однако, были «золотые руки». Так говорил про него сам Зяма. Глянули люди на эти гойские «золотые руки», но не увидели на них ничего, кроме въевшейся коричневой и синей краски. Пятна разных оттенков покрывали руки гоя до самых локтей. А из-под добродушно свисающих усов несло перегаром. Потом только узнали, что этот необрезанный с перепачканными краской руками — лучший мастер по подгонке и подбору шкурок, по подкрашиванию естественных пятен на мехах. Короче говоря, такого на всю страну поискать! Без него все Зямино дело встанет. А зашибать — зашибает он у Зямы очень неплохо, да что толку! Ведь все, что зарабатывает, — пропивает. Фоня есть фоня.

А в это время вереница еврейских повозок и крестьянских телег уже собралась у парохода, чтобы увезти ящики, мебель, короба и рогожные кули. Увидев весь Зямин скарб, все это добро, народ удивился: надо же! Неужели такой богач, как Зяма, не мог добыть себе первой гильдии[17]и остаться жить в Москве? Но Зяма только глянул на них сверху вниз своими узкими глазами и растолковал, как ребе — ученикам:

— Стану я платить пять тысяч рублей в год за гильдию? Кому? Фоне-квасу? Стану на него батрачить? Не дождется!

И тут же привычным движением поправил пояс и поддернул штаны на бедрах:

— Ничего, с Божьей помощью!

2.

Вскоре шкловцы увидели, что Зяма-где-голова не станет сидеть на содержании ни у себя самого, ни у своих шкловских родственников, как делали все остальные шкловцы, выселенные из Москвы. Пустое пространство вокруг своего только что купленного дома Зяма сразу же обнес крепким забором из бревен, в заборе справил ворота с калиткой, затем побелил в доме трубу и перекрыл крышу дранкой. Велел поменять ставни на окнах, вырыть погреб и поставить в углу двора склад. Зяма поспевал всюду: сам покупал лес, сам участвовал в строительстве. Он терпеть не мог полагаться на чужие руки и чужое мнение. К его куртке пристали смолистые стружки, а в бороденке застряли опилки, как у плотника. С Зяминого двора доносились запахи свежей коры и бревен, льна и смолы, которыми конопатили пазы, чтобы и дом, и склад держали тепло. Спустя короткое время сквозь эти лесные запахи потянуло резким и кислым духом обрабатываемых шкур. Зяма, его еврейские подмастерья и гойский мастер принялись за настоящую работу, к которой вся предыдущая суматоха строительства и ремонта была лишь предисловием.

Вокруг разносился упорный стук забиваемых гвоздиков: это растягивали на досках сырые, обработанные квасцами меха[18]; слышно было, как прилежно барабанят гибкими палками по выдубленным шкурам — с утра до ночи — «тар-тар-тар». Нервные соседи затыкали уши ватой, возмущались и злились на Зяму так долго, что в конце концов привыкли. Сквозь щели в заборе видно было, как Зяма, подпоясавшись длинным передником и засучив рукава на сильных, волосатых руках, крутится по всему большому двору. Он за всем смотрит, везде успевает и всем помогает. Куда ни подойдет, везде огнем разгорается усердная работа. Вот так всё и идет день за днем, пока не наступят холода, снегопады и метели. Тогда в Зямином дворе стихают шумные труды и работа перемещается во внутренние комнаты дома. А оттуда она расходится по бедным шкловским домишкам, чтобы с помощью мотков прочных ниток превратиться в сшитые из кусочков узкие воротники и широкие меховые пластины. Не потеряется ни кусочек. Обрезки дорогого меха — бобра, каракуля, скунса или котика — раскраивают и сшивают в целые воротники, крошечные лоскутки — в целые шубы. Их запаковывают в плотную бумагу, как в гигантский конверт, ворсом к бумаге, кожей — к отверстию, которое тщательно и прочно зашивают.