Дорога на Ксанаду - Вилфрид Штайнер

Моряк уснул крепким сном и видел, как бесполезные бочки, валявшиеся на палубе, наполнялись водой. Как только он проснулся — пошел дождь. Во сне он наконец-то смог вдоволь напиться, и сейчас его тело все еще впитывало влагу.

Внезапно в небе разразилась жизнь. Сотни вспышек закружились в потоках штормового ветра, и среди них танцевали бледные звезды. Из одного-единственного черного облака полился дождь. Молнии падали вниз, подобно потокам воды, сходящей со скалы. Из-за облака выглядывал месяц.

Между ударами молний слышались стоны умерших. Они шевелились, поднимались, но так и не произнесли ни слова. Рулевой повел корабль, мертвые члены команды взялись за свою работу, и их конечности шевелились, как безжизненные инструменты. Всю ночь они работали не покладая рук и лишь на рассвете остановились. Из их ртов доносились великолепные звуки, которые, обогнув мачту, улетали прочь к солнцу. Оркестр птичьих голосов наполнил воздух, а к полудню зашелестели паруса. Медленно корабль тронулся в путь, хотя не было ни одного дуновения ветра. Дух из страны снега и тумана, сидевший под килем на расстоянии девяти сажень, посылал корабль вперед.

К обеду шелест парусов прекратился и корабль остановился, но только на мгновение. Потом, подобно испуганной лошади, судно рывком встало на дыбы. Кровь прилила к голове моряка. Без чувств упал он на палубу, а спутники полярного духа тащили корабль на север быстрее, чем это могло вынести человеческое существо.

Когда моряк пришел в себя, корабль снова плыл медленно. Царила ночь. Высоко в небе стоял месяц. На палубе собрались мертвые члены команды, и их каменные глаза блестели в свете луны. Взгляды мертвецов снова напомнили моряку о мучительной смерти команды, и наконец проклятие с него было снято.

После быстрого, но тем не менее приятного пути на горизонте появился маяк родного порта. Вода в бухте, прозрачная, словно стеклышко, искрилась в лучах луны. К кораблю приближались фигуры, багряные тени. И над каждым трупом на палубе появился ангел из чистого света.

К кораблю приближалась лодка с лоцманом, его сыном и отшельником на борту. И чем ближе они подплывали, тем сильнее их охватывал страх. Вдруг из-под воды раздался шум, бухта разверзлась, и корабль ушел под воду, словно оловянный.

Моряк спасся — лоцман взял его в свою лодку. Но когда спасатели взглянули на него, то пришли в ужас. Отшельник начал молиться, лоцман упал в обморок, у мальчика помутился рассудок, и он закричал, как только моряк взялся за весло:

— Я вижу, как гребет сам дьявол!

И наконец на твердой земле моряк, охваченный страданием, просит отшельника избавить его от боли. Облегчение наступает только после того, как моряк вновь рассказывает свою историю с самого начала.

С того дня боль снова и снова неожиданно возвращается к моряку и заставляет его искать нового собеседника и описывать свое ужасное путешествие. Подобно ночи, идет он из страны в страну, сопровождаемый только силой собственной речи, которой никто не может противостоять…

И теперь, когда старый моряк ушел, свадебный гость поворачивается спиной к дому жениха и идет прочь, словно лишенный рассудка.

На следующий день он просыпается печальнее, чем обычно, и мудрее.

Спустя почти десять лет, когда моя учеба в Вене вступила в финальную стадию, я искал тему для дипломной работы. Подобно загнанному зверю, я бегал вдоль и поперек джунглей английской лирики отнюдь не вдохновленным читателем, а просто в поисках чего-то полезного. Моя тема должна была быть удобоваримой и по возможности не соприкасаться с личными предпочтениями, чтобы работа не тормозилась приступами назойливого энтузиазма.

Впрочем, я тратил время впустую. Колридж вновь поставил подножку моему прагматичному порыву, на сей раз не поэмой, а историей ее создания, написанной им же. «Кубла Хан» — текст, который я после первого же чтения причислил к претенциозному описанию восточного ковра, — блистал в свете данной истории, как поднятое с морских глубин сокровище пиратов.

В октябре 1797 года Колридж прервал путешествие из Порлока в Линтон и заночевал на ферме. Его доктор выписал ему для улучшения состояния здоровья опиум. Это средство заставило его заснуть во время чтения путевых дневников «Путешествие Перчеса» прямо в кресле. Последнее запомнившееся ему предложение повествовало о монгольском князе Кубла Хане и его дворце.

Колридж проспал три часа. Все это время картины поэмы представали перед ним как наяву. А именно, как говорит он сам, с «параллельным созданием соответствующих комментариев». Проснувшись, он тут же вспомнил все стихотворение, насчитывавшее около трехсот строк, целиком. Колридж схватился за перо, взял чернила, бумагу и начал записывать стихотворение. К несчастью, через некоторое время его прервал местный торговец и разговором сбил с мысли. Спустя несколько часов, когда поэт в конце концов вернулся к письменному столу, он, к великому разочарованию, обнаружил, что смутно помнит лишь общее содержание увиденного. Слова же за редким исключением растворились, словно «отражение на поверхности воды, куда бросили камень». Итак, «Кубла Хан» остался лишь фрагментом.

Снова и снова зачитывал я вслух начало поэмы, произнося слова на разный лад и смакуя их. Сам себе я казался средневековым торговцем, пробующим на зуб золотую монету.

Я даже забыл про самый ужасный предмет в моей квартире — весы в ванной комнате, еще пару дней назад вызвавшие у меня слезы отвращения к самому себе, когда переваливали за стокилограммовую отметку.

В кафе я раздражал своих друзей, при каждом удобном случае поднимая бокал и произнося один и тот же тост, слова которого должны были служить мне своеобразным освобождающим заговором. От добродушных худощавых друзей, подруг, любивших меня, но при этом не хотевших прикасаться ко мне. Еще от рюкзака, до отказа забитого жиром, который кто-то пристегнул мне спереди к животу и который никак нельзя было сбросить.

— Теперь платишь ты! — выкрикнул кто-то.

— Конечно, — ответил я. — Официант! Теперь за мой счет! Опиума для всех!

И только одна девушка, единственно важная по сравнению с остальными, улыбнулась и положила руку на мое плечо. Для меня это стало приятным воспоминанием о жизни по ту сторону разочарования. Заказанного оказалось недостаточно, и мы взяли еще и абрикосовый шнапс. Именно с тех пор каждый раз, когда я пью этот напиток, я ощущаю легкое прикосновение к плечу.