В моих глазах – твоя погибель! - Елена Хабарова

Морозов кивнул, вспоминая ее рассказ о погибшей подруге, и спросил:

– А ее кто заберет, родственники?

– У нее никого нет, – бросила Тамара – и схватилась за голову: – Боже мой, надо ведь еще и Женьку куда-то девать! Муж Ольги на фронте погиб. В детдом устраивать – это долгие хлопоты, а нам же надо сегодня уезжать! Еще с моим паспортом в милицию бежать, к домуправу… Я попрошу соседку ее пока у себя подержать, она хорошая, эта тетя Груня, отзывчивая, а потом… Ну, потом она Женьку сама сдаст в детдом, надо только тете Груне денег дать. У тебя деньги есть, Саша? – сбивчиво бормотала она, отводя глаза от взгляда Морозова.

В эту минуту Саша и Женя слезли с кроватей и, подойдя друг к другу, взялись за руки.

– Я тоже поеду, – решительно сказала Женя.

– А я без нее не поеду, – буркнул Саша. – Никуда. И к тиграм не поеду.

– Да что вы тут устроили! – так и взвилась Тамара, решившая ни в коем случае не позволить Саше вспомнить Женьку и ту странную привязанность, которую они питали друг к другу. Родственную, как уверял Егоров… но Тамара не хотела этому верить. – Да зачем она тебе, Сашенька?! Это ведь просто чужая девочка!

Саша и Женя снова уставились друг на друга, и снова сердце Тамары сжалось, но теперь от ужаса: вдруг Саша закричит, что Женька никакая не чужая, и еще их болтовня про какую-то общую бабушку Евгению Дмитриевну вспомнилась Тамаре, заставив покрыться холодным потом…

Саша и Женя молчали, только одинаково насупились, но молчание это было таким многозначительным, что Тамаре стало совершенно ясно: придется или Сашку увозить связанным, а то и опоить его знаменитым маковым молочком, уподобившись покойнице Фаине Ивановне, чтоб ее черти на том свете жарили, огнем жгли! – или брать Женьку с собой.

У нее перехватило дыхание от отчаяния. Но внезапно милое лицо Ольги возникло перед глазами, и вспомнился их разговор, когда Тамара вернулась из Старой Пурени, со строительства укреплений. Тамара твердила, что боялась, если ее там убьют, Ольга бросит Сашу. И, бормоча это, Тамара прекрасно понимала и без Ольгиных клятв, что подруга никогда и ни за что Сашу не бросит. А вот Тамара теперь собирается бросить Женьку…

Но как же иначе?!

– Слушай, Том, девочку мы тоже с собой забираем, – перебил ее мысли Морозов. – Даже и не спорь. Я ж тебя знаю: ты сама себе поедом заешь, что ее бросила. Ты же добрая… ты же добрая, да, Томочка?

В голосе его звучали умоляющие нотки, и Тамара остро почувствовала, что все ее надежды на будущее пойдут прахом, если она откажется взять Женьку. Ведь Морозову нужны сейчас не только она и Саша – ему нужно какое-то идеальное будущее, о котором он истово мечтал во время боев и после них, на мостике своего эсминца и потом в кубрике, которое снилось ему ночами в госпитале и ради которого он выжил. Этим своим единственным глазом он не хочет видеть никаких недостатков в Тамаре, а если все же разглядит их, то… то что случится?

Он уже один раз ушел от жены, потому что она оказалась не такой, как ему мечталось. Вдруг уйдет снова? И как ей тогда жить – здесь, в Горьком, оставаться?! И ждать, пока нагрянет Егоров и опять заведет это ужасный разговор о том, что Саша вовсе не ее сын и они с Женей – брат и сестра?!

– Конечно, – пролепетала она, с мольбой глядя на Морозова. – Конечно, я бы хотела Женечку взять с собой, но только как же это устроить, Саша? Вечером поезд… Разве можно всё уладить? Ты не представляешь, как всё это сложно! Это непреодолимо!

– Нет таких крепостей, каких не взял бы Герой Советского Союза Александр Морозов, – сказал ее муж, расстегивая шинель, и Тамара с изумлением увидела блеснувшую на его кителе золотую звезду. – Всё устроится, поверь, Томочка…

Всё в самом деле устроилось, причем стремительно. Тамара целый день пребывала в каком-то тумане, в оцепенелом, покорном спокойствии, бегая, как нитка за иголкой, за Морозовым в отделение милиции, паспортный стол и к домуправу, еще в какие-то учреждения, и везде всё получалось влёт, как по маслу! Потом они спешно покидали в чемоданы вещи (по зрелом размышлении Тамара решила не расставаться с подарками Лозикова), собрали продукты в дорогу – и помчались на машине в Арзамас, заперев дом и сдав ключи участковому. Вот тут уж Тамара понервничала, сообразив, что Саров-то совсем рядом, в двадцати километрах от Арзамаса, и вдруг, господи помилуй, Егорову тоже взбредет отправиться в Москву именно сегодня?!

Но не взбрело. Обошлось!

Наутро они были уже в Москве. Разместив семью в служебной гостинице, Морозов спешно оформлял карточки на жену и детей, а Тамара, оставив Сашу и Женю под присмотром дежурной, сбегала на Спартаковскую, постояла около двери своей бывшей квартиры (она стояла опечатанная, а времени искать участкового не было, да и не хотелось надрывать сердце воспоминаниями), а во дворе встретилась с Люсей Абрамец, которая сидела на лавочке с ребенком на руках. Это была та самая Люсьеночка, о которой упоминал Морозов, – крохотная-крохотулечная (в мать пошла), но довольно хорошенькая (не в мать пошла!), и Тамара ее искренне похвалила.

– А ты бы видела ее глаза! – гордо сказала Люся. – Красоты необыкновенной! Как васильки!

Она вознамерилась было разбудить дочку, чтобы продемонстрировать Тамаре васильковые глазки, но девочка просыпаться не хотела, начала хныкать, так что Люся снова укачала ее. Тамара написала для Люси свой новый адрес: Хабаровск, Главпочтамт, до востребования, попросив пересылать туда письма, если будут, оставила ей денег – и ушла, тактично не спросив, от кого же это Люся умудрилась родить. Да впрочем, это ее не слишком интересовало!

Около полуночи военный эшелон, в составе которого было несколько купейных вагонов для командированных и их семей, отправился в Хабаровск.

Хабаровск, 1954 год

Женя стояла на березе и смотрела то на закатное небо, то на белое цветущее облако, которое лежало внизу, на пересечении улиц Вокзальной и Запарина. Практически вся Вокзальная состояла из длинных и довольно глубоких оврагов, посередине которых бежала в Амур помойная речка Чердымовка. В городе были две таких речки – Чердымовка и Плюснинка. Некогда, рассказывали, это были две чистые и прозрачные горные реки, однако потом, когда застава Хабаровка, начинавшаяся как военный пост, начала обживаться, расширяться и строиться, по обеим сторонам речушек выросли домишки, образовав неминуемый в каждом спешно застраиваемом городке шанхайчик. Бог его знает, прочему такие городишки по всей России называются шанхаями! В Хабаровске китайцы жили в своей слободке на Казачьей горе. А в шанхае селились русские да украинцы.

Все домишки были окружены небольшими огородиками и садиками. Из фруктовых деревьев в них росли одни дикие яблони и груши. Есть крошечные яблочки и грушки можно было только перезрелыми, а то и примороженными, но зато как цвели эти деревья по весне! Чудилось, бело-розовые облака вот-вот поднимутся над оврагами и поплывут над городом, лелеемые амурскими ветрами. И нежнейший аромат их пересиливал гнилостную вонищу, постоянно источаемую водами Чердымовки и Плюнинки. Чистые горные речки давно уже стали сточными канавами для береговых жильцов. Даже когда речушки замерзали, на их лед высыпали мусор и золу из печей, сливали нечистоты, так что ребятне, которая очень любила кататься на санках и фанерках с замечательных естественных гор – овражных стен, – приходилось старательно маневрировать, чтобы не въехать в лужу помоев или гору мусора. Впрочем, зимы в Хабаровске стояли такие студёные, что всё это добро быстро замерзало, и только кое-где надо льдом курились темным парком зловонные промоины.