Все могу - Инна Харитонова

Сердце металось и рыдало, когда на поезде с Машенькой до Пятигорска тряслась. Сердце плакало, когда свекровь тряхнула ее малышку с рук на пол, сунула в почти беззубый ротик кусок сала и спросила: «Что ж это она у тебя еще ссытся в год?» – и сразу под попку, теплую, розовую, пышную, старый железный горшок. Сердце как омертвело, когда уже ехала обратно, – устало сердце. Но в этот момент впервые впала Валя в странное состояние, всеми своими чувствами она подвинулась куда-то вправо и сильно вбок. И захотела до одури, до неожиданного крика в полупустом вагоне только трех вещей от жизни: Машу, Сашу и отдельную квартиру. «Психическая», – вздрогнула от резкого вопля Вали проводница.

Саша же «вздрагивал» по иным поводам. Родины – вздрогнули. Крестины – вздрогнули. Юбилей – дали залп. Саша пил не больше других, но меньше других имел заработок, поэтому своим досугом приносил семье заметное напряжение. Когда как в домах собутыльников недовольство пьянством изрядно компенсировалось денежными благами – «выставочными», «командировочными», «постановочными» и прочими. У Саши, как ни старался, так не получалось. Валины заработки все равно были значительнее. Но не из-за денег Валя терпела скучный труд, за идею.

Все за нее. Машку в сад. Воспитательницам картошки, свеклы, моркови, яблок деревенских, все с заиском, со словами: «Примите, это свое, с огорода, чистенькое». А про себя: «Смотрите лучше за моей Машенькой, шарфик на ней выше вяжите, кашки больше кладите, очень она ее любит. Поласковей с ней надо». А Машка все равно каждое утро почти целый год, как только мать за порог сада, звездой в окне прилипнет: «Мамочка!» – и плачет, слезы прямо льются, сил нет потом работать после такого. Но надо терпеть. Скоро, уже совсем скоро, сказали, квартиру дадут.

С Сашей тоже все нехорошо было. Он вдруг перестал помещаться в пространство ее мыслей о прекрасном, добром, о любви. Видела она все чаще, как кончалось в нем вдохновение и начиналось скотство. Все же бывали моменты, озаряло обоих. Его кидало к Вале, как других к вере. Она прощала, жалела. Но потом все портилось, стекало, низвергалось скандалами. Саша уходил злой как собака, чтобы вернуться через несколько дней пьяным как свинья. И все это в этой комнатушке, шкафами перегороженной от ребенка. Валя мучилась, ей казалось, Маша видит и страдает. Поэтому и успеваемость в школе скверная. Валентина даже о разводе думала. Но какой сейчас развод – вот-вот дадут квартиру.

Валя не сидела, руки не складывала. Она мыслила, как Ботвинник, как сам Михаил Моисеевич, не на ход вперед, на партию. Поэтому оказалась в их комнате прописанной пятигорская свекровь. Не жила, но числилась. Выходило выгодно. Свекрови меньшая квартплата, Вале – третья комната. Она прямо так и видела эту третью комнату – пусть будет спальня, денежки откладывала на гарнитуры, обои и общий ремонт. Даже Саша воспрянул, стал колотить какие-то полочки, этажерки, сказочные сундуки с резьбой, поменьше – для Машкиных игрушек, побольше – в коридор. Если сундук ковриком застелить сверху, получится как лавочка. А, Валь? Обувь снимать как удобно, чтобы не нагибаться.

«На что намекаешь?» – злилась Валя, но сундуки в душе ободряла, красочно, у Машкиного даже петушки нарисованы. Обижалась же на намеки, ведь была уже слишком в теле, и правда, нагибаться тяжело: ноги – бульонки, попа – самовар, сиськи – подушки.

Маше такая мать не нравилась. Она ее мучительно стеснялась. Придет Валя за ней в школу, встанет на крыльце, а Маша в раздевалке отсиживается, чтобы все ушли и никто ее с этой толстухой не видел. Знала бы Валя! Она для Машки все. Простужаешься – на флейту тебя. Легкие слабые – на хор. Рисовать хочешь, как папа, – в художественную школу. Надоела флейта? На саксофон хочешь с мальчиками в оркестр? Можно, конечно. Никакого отказа в образовании. Прочь хозяйство и страшный быт. Каждый выходной – музей, цирк, театр. В Москве живем, Машенька, понимаешь, столько здесь всего! Маша понимала. Послушная росла девочка, спокойная. Никаких с ней недоразумений. И еще хорошо, что Маша, а не Ассоль, не тянула она на такое имя. Толстые щечки, глазки поросячьи, фигура невнятная и такая же одежда. А хотелось джинсы синие. Но на одежду мать не тратилась, считала, что рановато еще наряжать, вот в институте – тогда да, надо обязательно.

Сказать, что Валя дочку любила, – почти промолчать. Машу она безгранично превозносила, соорудив ей трон из всех своих надежд и усадив Машу на шелковые покрывала обожания. Если кто-то спрашивал о девочке, Валя рассыпалась в пленительных подробностях Машиных успехов: «Да я-то что. Съездила, да, в Чехословакию, а Маша участвовала в отчетном концерте, выступала вторая после самого Григоровского… Что привезла, спрашиваете? Книги, конечно, Машеньке альбом Альфонс Муха, она же так, знаете, удивительно рисует, так чисто чувствует цвет. А цвет, Саша говорит, показатель таланта. Что, простите, Прага? Прекрасна, просто неземная. Вероятно, Машеньку тоже надо было с собой взять, она бы потом рисовала этот город, реку. Понимаете, архитектура очень даже Машеньке покоряется в рисунке. Хотя другим…»

«Мам, а можно я буду тебя называть Валентина Егоровна?» – спросила как-то Маша. И Валентина Егоровна сначала не поняла вопроса, потом решила – шутка, и только прикрутив звук проигрывателя, откуда пела «Сказка про славного царя Гороха и его прекрасных дочерей царевну Кутафью и царевну Горошинку», внимательно посмотрела на дочку, сглотнула и кротко спросила: «Почему, дочка?» Маша вернула звук на нужное ей место, пожала плечами и безжалостно ответила: «Потому».

Валентина Егоровна высоко задумалась. Ее мысли плыли над Чертановом, поворачивали неспешно на юг в Алексинский район Тульской области, делали петлю и возвращались. Валя четко увидела, что попала в замкнутый круг тотальной нелюбви и теперь все – мучайся с рождения до смерти, никто не полюбит, это как опасная вирусная зараза, не вылечивается. Валя почти никогда не плакала, но тут зарыдала. Маша испугалась, бросилась, гладила по волосам, нудно плакала сама. А Валя закаменела, как будто ничего не видела, и, главное, не успокаивалась. Истерика была уже судорожной, и неизвестно чем бы кончилось, но пришел отец. Сказал простое, какое-то даже абсурдное слово, Валя все хотела вспомнить его потом, и плач прекратился. Валентина умылась, Маша вытерлась рукавом, и стали жить дальше. Надо ли говорить, что после этого дня Валентина полюбила дочку сильнее прежнего, счастьем окутала, светом осияла.

Квартиру дали неожиданно, когда Валя уже почти отчаялась, дожидаясь подписания одних бумаг, согласования других инстанций, закружившись в канцелярской и бюрократической суете, изматывающей и беспорядочной. Но переезд случился не быстрый, ждали, когда Машка девятый класс закончит. Не Бронная, конечно, Борисовские пруды, но, как и полагается, три комнаты, два балкона, широкий коридор и никаких соседей. Это была долгожданная победа, но, странно, Валя не испытывала радости, а лишь одно раздражение. Бесило все: нет метро, плохая школа, нет телефона, вода из речки почему-то хлоркой воняет. Даже Саша бесил меньше, чем эта квартира. Раньше хоть звонил: «Я у Петрова», а теперь пропадал неделями, на работу Вале тоже не дозвонишься, трубку специально снимали.

На самом деле Вале с этой квартирой повезло по-крупному, почти уже никому не давали жилье в те годы. Валя выгрызла, как у волка. Но что-то определенно потеряла, и это что-то было вполне уловимым – борьбу. «В войне не принимали участия три армии: шведская, турецкая и 23-я советская». Валина армия тоже бездействовала. Не было теперь нужды в контрударах и многоэтажных спецоперациях. Валина мировая война была самой длинной в истории, продолжалась тринадцать лет и один месяц и завершилась трудной победой квадратных метров над силой духа. Валя сидела в двенадцатиметровой кухне на табуретке, широко расставив ноги, толстые ляжки иначе до мозолей стирались, курила и ничего, кроме опустошения, не чувствовала.