Обручение на Чертовом мосту - Елена Арсеньева

Да никогда в жизни родители не дадут своего согласия на ихбрак, даже если Игнатий и Ирена застрелятся вместе! Можно вообразить, какимиглазами они будут смотреть на этот черный фрак, означающий, что Игнатий необременен никакой государственной службой. Форменную одежду гражданских ивоенных чиновников шили из цветных тканей, в строгом соответствии с рангом.Скажем, в ярко-голубом ходили жандармы…

Бр-р! Ирена так и передернулась, вспомнив ослепительныймундир жандармского полковника Нифантьева, первым посватавшегося к ней. Кстати,этот оттенок голубого даже в модных журналах назывался цвет «жандарм». Но сукнонифантьевского мундира было преотличное. Не то что на фраке Игнатия – слегкапорыжевшем. Ну, сын графа Лаврентьева мог бы позволить себе настоящий дорогой«вороний глаз»!

Может быть, сей граф, отец Игнатия, не так уж богат? Онаслышала о людях, у которых от роскоши предков остался лишь титул. Может быть,Игнатий едва сводит концы с концами, только виду не подает? Ну, фризовойшинели, как на каком-нибудь нищем заседателе, она на нем, во всяком случае, невидела!

И вдруг Ирена с изумлением ощутила, что небрежность туалетаИгнатия ее очень мало волнует. Она, которая готова была презирать какого-нибудьсоискателя своей руки за то, что он надевал коричневые замшевые перчатки там,где требовались единственно серые лайковые, или даже если позволял себенадевать перчатки на улице, уже выйдя из дому (непростительный моветон, так жекак даме завязывать на улице, а не дома, ленты шляпки!), – она почувствовала,что при мысли о возможной бедности Игнатия горячая волна умиления залила ейсердце.

Кому судьбою непременной

Девичье сердце

суждено,

Тот будет мил назло Вселенной —

Сердиться глупо и смешно! —

вспомнила Ирена строчки Пушкина. На мгновение ей даже сталожаль, что граф Лаврентьев все-таки баснословно, просто-таки несусветно богат(по словам Игнатия, в своей Нижегородской губернии он слыл притчей во языцехиз-за роскоши своего дома, доходности имения и изысканности привычек). Как былобы чудесно, когда б Игнатий оказался бедным офицером. Лучше, конечно,разжалованным в солдаты из-за того, что вступился за честь сестры, которуюобольстил какой-нибудь негодяй! Если у него есть сестра, конечно…

Нет, тогда отец уж точно скорее выдал бы Ирену заНифантьева, известного своим тяжелым нравом, вдобавок чуть не вдвое старше ее,а ей никак, ну никак не улыбалась перспектива оказаться на веки вечные в ежовыхрукавицах какого-нибудь немолодого, своенравного ревнивца, зависеть от него, отего прихотей всецело, но не чувствовать при этом ни малейшей радости, не узнатьсчастья любви, не трепетать при встрече с ним, как она всегда трепетала, лишьзавидев Игнатия, не изведать тех заветных любовных восторгов, о которых столькрасноречиво повествуют многоточия на самых напряженных страницах романов, атакже знаменитое «потом»: «Потом она стояла у окна и долго провожала взоромудаляющуюся фигуру человека, которому теперь принадлежала вся, без остатка, ителом, и душою. Наконец решилась обернуться и взглянуть на смятую постель…»

Ирена едва не вскрикнула, так сильно заколотилось сердце.Она хотела принадлежать душою и телом! Всецело! Она хотела оборачиваться ивзглядывать на смятую постель – что бы там ни происходило, на этой постели! Онахотела, наконец, узнать, что же именно там происходит! Она хотела любви: такойже сумасшедшей, безумной, страстной любви, которую, согласно семейнымпреданиям, изведали все женщины их рода!

Ну что ж, если родители никогда и нипочем не дадут согласияна брак с Игнатием, а она сама страстно желает видеть своим мужем только его,его одного, – значит, надо сделать так, чтобы они согласились.

Ирене приходилось украдкой слышать две-три истории о том,как некая девица, забывшись, отдалась (необычайно волнующее, хотя и совершеннонепонятное слово!) какому-нибудь молодому человеку, вследствие чего вскоре быласыграна свадьба. Может быть, отдаться Игнатию (что бы ни означало это действие)или хотя бы сказать маме с отцом, что она это сделала?.. И вдруг Иренапочувствовала, что не вынесет ужаса в глазах матери и отцовского презрения, несможет поступить, как согрешившая горничная. Да-да, теперь она вспомнила, у нихбыла подобная история с молоденькой горничной Агашей, только-только взятой издеревни. Она отдалась (или, может быть, у крепостных это называется иначе, нестоль многозначительно и пугающе?) отцовскому камердинеру Емелиппу и вскорекинулась в ножки барыне, винясь в грехе и сознаваясь, что брюхата (ну уж этослово – уж точно пригодно лишь для дворни или вовсе для крестьян!). Ирена досих пор помнила, как брезгливо сказал отец про Агашу:

– Окаянная девка! Не утерпела, сучка молоденькая.

Менее всего на свете она желала бы, чтобы отец когда-нибудьтак отозвался о ней, чтобы в глазах у него появилось такое же ледяноеотвращение!

Нет, она просто не перенесет этого! Значит, у них с Игнатиемвсе должно быть по-другому. «Отдаться» ему можно только после венчания – никакиначе. И явиться к отцу с матерью уже потом, спустя некоторое время, в качествевполне законной супруги молодого графа Лаврентьева – и с чистой совестью.

Однако что же молчит Игнатий? Почему не скажет, наконец…

И она даже отшатнулась было, когда Игнатий внезапно рухнулперед нею на колени (под ухоженной, тщательно подстриженной травкою английскогогазона, чудилось, земля загудела!) и, сжимая ее руки, сбивчивым,захлебывающимся речитативом выкрикнул:

– Умоляю вас, Ирина Александровна… Вы прекрасны,обворожительны! Все другие барышни угасли перед вами, как звезды перед солнцем…Я люблю вас, люблю!.. Ирена, обожаемая, ненаглядная, будь моей женою! Неотвергай несчастного, для которого ты – весь свет, вся жизнь! Все надежды моина счастие связаны с тобою, одна ты можешь спасти несчастного, которого…

Голос Игнатия пресекся, он быстро опустил голову.

Ирена, высвободив одну руку, коснулась его подбородка,заставив поднять лицо, и сердце ее пропустило один удар от счастливогооткрытия: глаза Игнатия были полны слез.

«Господи! – воззвала она в изумлении. – Да он и впрямь любитменя!»

В жизни не видевшая мужских слез (не принимать же, в самомделе, во внимание расплывчатых воспоминаний о детских слезах Стасика, которыйлет до семи был столь плаксив, что даже младшая сестра дразнила его«рева-корова»!), Ирена была воистину потрясена в эту минуту. Жизнь предоставилаей чарующую возможность сделаться истинной героиней романа, вдобавок –несказанно осчастливив любимого человека на веки вечные.