Русские гусары. Мемуары офицера императорской кавалерии. 1911-1920 - Владимир Литтауэр

И преподаватели, и корнеты всячески старались сделать для «зверей» первый месяц в школе, перед приведением к присяге, невыносимо тяжелым. Цель столь жесткой меры была очевидна: любым путем избавиться от слабохарактерных, нерешительных воспитанников. Ежегодно в течение первого месяца школу покидало большое число новичков. Я упорно держался, не собираясь отступать, но как-то, приехав домой на выходные, разрыдался.

К каждому «зверю» прикреплялся корнет, и на год они становились друг для друга «племянником» и «дядей». В обязанности «дяди» входило ознакомление «племянника» с традициями «славной школы» и не менее прославленной русской кавалерии. Мой «дядя» как нельзя более подходил для этой роли; сегодня, уже давно уйдя на пенсию, он тратит много времени на написание стихов, прославляющих военное прошлое. Он всегда считал, что хороший кавалерийский офицер обязательно должен быть отличным наездником, искусно владеть холодным оружием, быть дерзким, находчивым и, прежде всего, способным вести в атаку и при необходимости достойно умереть за «веру, царя и отечество».

Благородные юнкера довольно снисходительно относились к учебе. Одним из предметов был краткий курс артиллерии, вполне достаточный для того, чтобы при чрезвычайных обстоятельствах мы смогли развернуть орудие и стрелять из него. Юнкера свысока относились к этому предмету, считая, что понятие «наука» неприменимо к артиллерии. За первую контрольную работу по этому предмету я получил наивысший балл, двенадцать. Вечером, когда мы сидели на соседних койках, мой «дядя» сказал:

– Ну, порадуй дядю. Расскажи, какую оценку ты получил сегодня по артиллерии.

– Двенадцать, – не скрывая гордости, ответил я.

– Ты понимаешь, что наделал? Ты опозорил нашу «славную школу»! В следующий раз ты должен получить ноль.

Я ничего не понял, но в следующий раз я сделал так, как мне было приказано, и довольный «дядя» заметил:

– Ты не безнадежен!

За несколько лет до моего поступления в школе прекратили преподавание такого весьма специфического для кавалерии предмета, как химия. На уроках химии юнкера сидели в белых перчатках, чтобы их руки не пострадали от реактивов и порошков. С таким отношением к учебе нельзя было рассчитывать, что занятия принесут особую пользу. Основную часть энергии юнкера отдавали физическим упражнениям. Во время этих занятий преподаватели не жалели нас, совершенно не интересуясь состоянием нашего здоровья. За два года учебы многие из нас получили серьезные травмы.

Как-то на уроке по артиллерии произошел такой случай. Во время урока в класс вошел начальник школы генерал Миллер. В это время у доски стоял юнкер, который не мог ответить на простой вопрос. Преподаватель, полковник артиллерии, увидев генерала, пришел в сильное волнение. Если бы он тут же отправил юнкера на место, это было бы подозрительно; что ему оставалось делать? Преподаватель мгновенно сориентировался и объяснил генералу:

– Я уже выслушал ответ юнкера, но, перед тем как отпустить его, хочу задать ему главный вопрос.

Генерал Миллер одобрительно кивнул, а преподаватель мучительно пытался придумать вопрос, на который юнкер смог бы ответить. Наконец он спросил:

– Можно ли из орудия поразить цель, если она не видна?

Вопрос заставил юнкера задуматься, хотя любому известно, как происходит стрельба из артиллерийских орудий.

Итак, после нескольких минут мучительных раздумий юнкер вытянулся и бодро ответил:

– Если отдан приказ, то можно.

Генерал Миллер, сам выпускник Николаевского кавалерийского училища, очень довольный ответом курсанта, громко прошептал побледневшему от гнева полковнику:

– Отлично вымуштрованный юнкер.

Все наши преподаватели, кроме ветеринарного врача и преподавателей немецкого языка и русской литературы, были офицерами. С преподавателем русской литературы всегда можно было поторговаться, и не ради отметок, а из удовольствия.

– Ну что ж, – говорил преподаватель. – Ставлю вам восемь.

– Всего восемь? – спрашивал юнкер, демонстрируя удивление. – Мне казалось, что я заслуживаю одиннадцать или, по крайней мере, десять.

Тут включался весь класс.

– Поставьте ему десять, Агапит Тимофеевич.

– Хорошо, – после минутного размышления отвечал преподаватель. – Я поставлю вам десять. Садитесь.

Однажды император во время посещения школы зашел на урок русской литературы, задал юнкерам несколько вопросов, а затем в течение получаса читал наизусть отрывки из произведений русских классиков. Агапит Тимофеевич был так взволнован и восхищен, что вместо того, чтобы обращаться к императору «ваше величество», неоднократно говорил «ваше превосходительство», словно перед ним был генерал. Подобное обращение не соответствовало и военному званию императора, который был полковником. Однако император не поправлял нашего преподавателя, а только улыбался.

Предметом, который вызывал интерес всех без исключения курсантов, была гиппология[4].

На последнем экзамене по этому предмету мы, в числе прочего, должны были подготовить и подковать одно переднее и одно заднее копыто лошади.

С гораздо меньшим энтузиазмом мы изучали такой полезный предмет, как армейские средства связи: полевые телефоны, телеграф, гелиограф и азбуку Морзе. Кроме того, в рамках этого курса мы изучали использование взрывчатых веществ для подрыва вражеских железных дорог и мостов. Впоследствии, уже во время войны, мне не раз пришлось горько пожалеть, что я так мало внимания уделял этому предмету.

Со всей серьезностью мы относились только к изучению воинского устава и всевозможных инструкций, нескольких небольших сборников, каждый от 150 до 300 страниц.

1. Внутренняя служба – в казармах, конюшнях и т. п.

2. Гарнизонная служба.

3. Субординация – взаимоотношения между подчиненными и стоящими выше по званию.

4. Учения.

5. Служба в действующей армии – разведка, боевые действия.

6. Тренировка лошадей.

Строевой офицер был обязан фактически вызубрить эти брошюры, содержащие практические советы и инструкции.

Кроме того, делались попытки преподавания таких предметов, как военная история, тактика, картография, строительство фортификаций и управление тылом (самый нелюбимый нами предмет). Раз в неделю наш священник проводил уроки религии (в то время обязательный предмет во всех русских школах). И наконец, немец, профессор Брандт, обучал нас немецкому языку.

Брандт был очень старым; он уже преподавал немецкий язык, когда наш начальник школы был юнкером, и даже еще раньше. В 1911 году, когда я поступил в кавалерийскую школу, Брандт был слегка не в своем уме и уже не отличал казаков и «эскадронных» юнкеров, хотя мы носили разные формы. Наугад выбрав любого из класса для ответа, вместо того, чтобы найти по списку, Брандт какое-то время пристально всматривался в юнкера и, отчаявшись понять, кто перед ним, спрашивал: