Рождество под кипарисами - Лейла Слимани

– Она говорит: «Добро пожаловать», – перевела Сельма, младшая сестра Амина, которой только что исполнилось девять.

Она стояла впереди Омара, худого молчаливого юноши, который держал руки за спиной и не поднимал глаз.

Матильде пришлось привыкать к этому существованию друг у друга на голове, в доме, где тюфяки кишели клопами и прочими паразитами, где невозможно было скрыться от разных телесных звуков, не слышать храпа. Ее золовка врывалась к ней в комнату без предупреждения и плюхалась к ней на постель, бормоча те несколько французских слов, что выучила в школе. Ночью Матильда слышала крики Джалила, младшего из братьев, который жил взаперти на втором этаже и постоянно посматривал в зеркало, служившее ему единственным другом. Он непрерывно курил себси[2], и от наполнявшего коридор запаха дури у Матильды кружилась голова.

Целыми днями орды худосочных кошек неслышно бродили по маленькому саду во внутреннем дворике, где из последних сил боролось за жизнь покрытое пылью банановое дерево. В глубине дворика был вырыт колодец, из которого служанка, бывшая рабыня, доставала воду для хозяйственных нужд. Амин рассказал Матильде, что Ясмин была родом из Африки, скорее всего из Ганы, и что Кадур Бельхадж купил ее для своей жены на рынке в Марракеше.

* * *

В письмах к сестре Матильда лгала. Она утверждала, будто ее жизнь похожа на романы Карен Бликсен, Александры Давид-Неель и Перл Бак. В каждом послании она сочиняла новую историю о знакомстве с жизнью добродушных суеверных аборигенов, отводя себе, разумеется, главную роль. Она неизменно красовалась в сапогах и шляпе, верхом на чистокровном арабском жеребце. Она хотела, чтобы Ирен ей завидовала, чтобы каждое слово в письме причиняло ей боль, чтобы она бесилась от раздражения и досады. Матильда мстила строгой и властной старшей сестре, которая всю жизнь обращалась с ней как с несмышленой девчонкой, Ирен доставляло удовольствие прилюдно унижать ее. «У Матильды ветер в голове. Она распутная», – заявляла она без всякой нежности и снисходительности. Матильде всегда казалось, что сестра так и не сумела ее понять, держа в плену своей деспотичной привязанности.

Уехав в Марокко, сбежав из своей деревни, от соседей и заранее известного будущего, Матильда торжествовала. Поначалу она писала восторженные письма, в которых рассказывала о своей жизни в медине. Особенно усердно расписывала таинственность узеньких улочек квартала Беррима, лишь вскользь упоминая о том, что они грязные, шумные, насквозь пропитаны вонью ослов, перевозящих людей и товары. Одна монахиня, работавшая в приюте, помогла ей найти книжку о Мекнесе, иллюстрированную гравюрами Делакруа. Эту книжку с пожелтевшими страницами она держала на тумбочке у своей постели, словно хотела впитать ее содержимое. Она выучила наизусть отрывки из текста Пьера Лоти, казавшиеся ей удивительно поэтичными, ее приводила в трепет мысль, что этот писатель когда-то останавливался на ночлег совсем рядом, всего в нескольких километрах от их дома, и рассматривал мощные старинные стены и рукотворный водоем Агдаль. Она писала сестре о вышивальщиках, медниках, резчиках по дереву, которые трудятся, сидя по-турецки, в своих лавчонках, устроенных в подвальных помещениях. Рассказывала о процессиях религиозных братств на площади Эль-Хедим, о шествиях предсказательниц и целителей. В одном из писем она уделила целую страницу описанию лавочки знахаря, который торговал черепами гиен, сушеными воронами, лапками ежей и змеиным ядом. Она предполагала, что это произведет сильное впечатление на Ирен и на их папу Жоржа и, лежа в своих кроватях на втором этаже их добротного дома, они будут завидовать тому, что она пожертвовала скучной повседневностью ради приключений, комфортом ради романтики. Все, что ее окружало, было так необычно, непохоже на то, что она знала до сих пор. Ей понадобились новые слова, целый новый лексический пласт, чтобы выразить свои чувства, описать солнечный свет, такой сильный, что все ходили прищурившись, передать ежечасно переполнявшее ее изумление этой великой тайной и великой красотой. Все вокруг – цвет листвы, оттенки небес, даже вкус, который порывы ветра оставляли на языке и губах, – было ей незнакомо. Все изменилось.

В первые месяцы пребывания в Марокко Матильда много времени проводила за маленьким письменным столом, который свекровь поставила в ее комнате. Старушка проявляла к ней трогательное почтение. Впервые в жизни Муилала жила под одной крышей с образованной женщиной и, когда видела, как Матильда склоняется над листком коричневатой почтовой бумаги, испытывала безмерное восхищение своей невесткой. Вскоре она запретила домашним шуметь в коридорах и приказала Сельме не бегать с первого этажа на второй и обратно. Она также воспротивилась тому, чтобы Матильда проводила целый день на кухне, ибо, как она рассудила, это не место для европейской женщины, которая умеет читать газеты и листать книжные страницы. Так что Матильда закрылась у себя и стала писать. Она редко получала от этого удовольствие, потому что всякий раз, когда она принималась за описание пейзажа или какой-нибудь бытовой сценки, ей не хватало словарного запаса, по крайней мере, ей так казалось. Она постоянно спотыкалась на одних и тех же словах, тяжелых и скучных, и тогда начинала смутно догадываться, что язык – бескрайнее поле, площадка для игр, не имеющая границ, и это пугало ее и приводило в изумление. Столько всего надо было рассказать, она хотела бы быть Мопассаном, чтобы описать желтый цвет стен медины, детей, которые, играя, носятся сломя голову, женщин, укутанных в белый хайк[3], скользящих по улицам словно призраки. Она старалась подобрать разные экзотические выражения: они – Матильда была уверена – очень понравились бы отцу. Она писала о набегах кочевников, о феллахах, о джиннах и разноцветной глазурованной плитке с орнаментом.

Ей больше всего на свете хотелось бы выражать свои мысли, не натыкаясь ни на какие барьеры, не встречая никаких препятствий. Чтобы в ее описаниях предметы выглядели такими, какими она их видит. Рассказать о мальчишках, обритых наголо из-за парши, которые бегают по улицам, оглушительно кричат и играют, а когда она проходит мимо, останавливаются, оборачиваются и внимательно смотрят на нее сумрачным взглядом, куда более взрослым, чем они сами. Однажды она имела глупость сунуть монетку в ладошку малыша лет пяти, а то и меньше, в коротких штанишках и сползающей с макушки, слишком большой для него феске. Ростом он был не выше мешков с чечевицей и кускусом, выставленных бакалейщиком перед дверью лавки: Матильда мечтала однажды с наслаждением погрузить в них руки.

– Купи себе мячик, – сказала она ребенку и почувствовала, как ее переполняет чувство гордости и радости.

Но малыш что-то прокричал, со всех соседних улиц сбежались мальчишки и облепили Матильду, словно рой назойливых насекомых. Они призывали Аллаха, произносили французские слова, но она ничего не понимала и вынуждена была спасаться бегством под насмешливыми взглядами прохожих, говоривших про себя: «Это отучит ее от дурацкой благотворительности». За этой непостижимой реальностью она предпочла бы наблюдать издали, оставаясь невидимой. Высокий рост, белая кожа, положение иностранки не позволяли ей стать частью этой жизни и, как все, по умолчанию ощущать себя здесь своей. На тесных улочках она вдыхала аромат кожи, горящих дров и свежего мяса, смешанный запах застойной воды, перезревших груш, ослиного помета и древесной стружки. Но слов, чтобы описать это, не находила.