Последняя репродукция - Дмитрий Герасимов

На последнем курсе у Лосева появился шанс выставить свои работы в студенческой галерее. Ходили слухи, что именно там – в единственной коммерческой экспозиции начинающих авторов – можно найти себе агента и выгодно продать картины. Федор долго готовился к предстоящему показу, волновался и придирчиво отбирал полотна, за которые ему не было бы стыдно. Самой первой он приготовил работу, которая особенно нравилась его бывшему наставнику. Это была сцена из мифологического сюжета, когда-то им услышанного. Юноша по имени Эстей – двойник, эйдолон маленького бога Тура – был обречен на вечное одиночество. Эстей стоял на самой кромке каменистого склона, отделяющего его от безумной и свирепой стихии. Пузырящиеся ненавистью волны почти касались его ног, а соленый ветер хлестал по лицу, толкая на камни. Океан бурлил и грозно сдвигал над юношей пенную стену водяных осколков. Крохотный кусочек равнодушного солнца тонул в ватной патоке темнеющих облаков, не оставляя ни одного луча, ни одной надежды брошенному на скале человеку. Шершавый и холодный склон уползал из-под ног Эстея россыпью мелких камней, пытался сбросить его со своей жилистой шеи в кипящую, рвущуюся на миллионы ледяных лохмотьев стихию.

Две картины Федора ждали своего часа в мастерской училища, чтобы через пару дней перекочевать на серьезные, пахнущие успехом и деньгами стены галереи. За день до экспозиции Лосев пришел в мастерскую, и здесь его ждал страшный сюрприз: накануне обе работы кто-то искромсал перочинным ножом вдоль и поперек. Федор смог узнать их только по рамкам. Бессмертный юноша Эстей не имел уже ни малейшего шанса быть спасенным. Еще более жадный и хладнокровный монстр, чем бурлящий океан, поглотил его… Имя монстру было – Зависть.

Виктор пытался утешить друга. Он подолгу сидел с молчаливо-отчаявшимся Лосевым в комнате общежития, искал его на улице, когда тот пытался улизнуть, чтобы побыть одному, и болтал без умолку всякую всячину.

– Талант все равно пробьет себе дорогу, Федя, – витийствовал он, – Не ПОТОМУ ЧТО, а НЕСМОТРЯ НА.

Еще через пару дней Камолов сообщил Федору торжественно и зло:

– Я вычислил, кто это сделал! Этот сучок! Этот завистливый и бездарный Рома Картыленко!

Лосев удивленно поднял на друга глаза:

– Ромка? Не может быть! С чего ты взял?

Виктор снисходительно усмехнулся:

– Я знаю точно. Этот хмырь всегда тебе завидовал. А в ночь перед тем, как все произошло, он последний уходил из мастерской. Я все выяснил. Это он, Федя…

Рома Картыленко был худеньким пареньком, который смотрелся много моложе своих лет. Длинные, но бесцветные и жидкие волосы его были всегда гладко зачесаны назад и перехвачены простенькой резинкой на затылке. Его щеки не покидал болезненный румянец, похожий на аллергию. Говорил он всегда торопливо и неразборчиво, а потом умолкал надолго, будто собираясь с силами для следующей тирады. Он не хватал звезд с неба, но был дисциплинирован и усидчив. Ко всему прочему Картыленко был коренным москвичом и папа его держал небольшую лавчонку художественных промыслов на Арбате.

У Федора не укладывалось в голове, что Ромка способен на такую подлость. Единственное, что выглядело правдоподобным в рассказанной Камоловым истории, – это то, что Картыленко и сам готовил к продаже несколько своих работ при активной поддержке папы и, похоже, через ту же галерею. Лосев долго колебался, стоит ли поговорить с Ромкой о погибших картинах, но так и не решился. «Если это не он, то я просто обижу парня», – думал Федор, разглядывая на лекциях белесый хвост Ромкиных волос, его худые плечи и сутулую спину.

Спустя четыре дня после сделанного Виктором «открытия» Ромку Картыленко кто-то подкараулил вечером в скверике возле училища и жестоко избил. Вдобавок ему выбили глаз. Несколько студентов с Федором в том числе той же ночью спешно приехали к товарищу в больницу и беседовали с врачом.

– Увы, друзья мои, – говорил тот на ходу, спеша куда-то по коридору клиники, – мы потеряли хрусталик. Ваш приятель теперь инвалид. Я не знаю, насколько важно для художника видеть обоими глазами, но Роману придется жить только с одним…

Федор спешно разыскал Камолова. Тот раскладывал на столе снимки полуобнаженных красавиц и в задумчивости щелкал языком.

– Витя, ну-ка посмотри на меня, – приказал Лосев.

Тот спокойно и даже фиглярски задрал подбородок и вытаращил глаза.

– Твоих рук дело?

– Ты о чем, Федя?

– Сам знаешь. Я – о Картыленко.

Виктор отложил в сторону фотографии и облокотился на стол, глядя другу в глаза.

– Федор, если Ромка заслуживал наказания – он его понес. А кто вершит правосудие – вопрос сложный. Философский вопрос.

Этот ответ совсем не успокоил Федора. Но он не нашелся что еще сказать, а только покивал чуть заметно и вышел вон.

После окончания училища Федор хотел задержаться в Москве. Он цеплялся за любую возможность, но не было ни одного человека, который смог бы ему дать надлежащие референции. В итоге Лосев не без труда устроился учителем рисования и живописи в один подмосковный лицей. Очень скоро у него вспыхнул роман с директрисой. Женщина была много старше Федора и казалась ему несимпатичной. Ей же, напротив, очень приглянулся молодой педагог, и она утонула в своем страстном увлечении безвозвратно.

Так прошел год. Лосев чувствовал себя неуютно под насмешливыми или осуждающими взглядами коллег, но не мог остановить роман. Зато это оказалось по силам мужу директрисы. Федору порезали бритвой его единственную новую работу, приготовленную для экспозиции, и дали расчет, а женщина оказалась в больнице с многочисленными переломами и ушибами. Лосев был растоптан. Он неделю болтался по пивным и однажды средь бела дня заснул в той самой галерее, где собирался выставлять свои работы.

Чуть позже знакомый лоточник, торгующий возле метро газетами и книгами, помог Лосеву устроиться в редакцию одного умирающего еженедельника. Федор стал делать коллажи для первой полосы этого вялого издания и рисовать карикатуры – для последней. Занятие было прескучное, платили гроши, зато у него была куча свободного времени и свой кабинет-мастерская. Но работать для души уже не хотелось. То ли гибель предыдущих картин так сильно ранила Федора, то ли он просто устал еще на старте своей творческой биографии, только все его свободное время пропадало впустую. За три последующих года он не написал ни одного этюда, не сделал ни одного эскиза.

Издание, в котором коротал свою молодость Лосев, упорно не умирало, но становилось все более тусклым и скучным. Иногда Федор листал на столе старые подшивки этого еженедельника, и его собственные коллажи и рисунки с меняющимися датами напоминали ему, как давно он перестал заниматься настоящим делом. В такие минуты Федору по-настоящему было худо. Он глотал теплую водку из стакана, в котором обычно замачивал кисточки и перья, и постанывал от безысходности и тоски.

Неожиданно все изменилось. Жизнь заиграла новыми красками, и даже безликие полосы еженедельника, утыканные лосевскими коллажами, не вызывали острое чувство тоски и жалости к себе. Федор влюбился. Безоглядно и всерьез. Девушку звали Света, и она была частым гостем полубогемных вечеринок, устраиваемых бывшим однокашником Лосева, а ныне востребованным дизайнером по интерьеру Пашкой Кубиком. Лосева приглашали на такие посиделки не часто.