Золотая тетрадь - Дорис Лессинг

А еще нас с самого начала учат не доверять собственным суждениям. Детей учат подчиняться авторитету, учат выискивать чужие мнения и узнавать о чужих решениях, учат, как надо цитировать и соответствовать стандартам.

Как и в области политики, где ребенку внушают, что он свободен, что он демократ, что его воля и его разум свободны, что он живет в свободной стране, самостоятельно принимает все решения. Но в то же время он узник представлений и догм своего времени, которые он никогда не станет подвергать сомнению, потому что ему никогда не расскажут об их существовании. Достигнув того возраста, когда нужно сделать выбор (а мы по-прежнему исходим из допущения, что выбор неизбежен) между гуманитарными и прочими науками, молодой человек часто выбирает гуманитарные, потому что чувствует: именно в них можно найти гуманизм, выбор и свободу. Он не знает, что он уже вылеплен системой: не знает, что сам по себе выбор — это плод ложной дихотомии, гнездящейся в самом сердце нашей культуры. Тот же, в душу к кому закрались такие подозрения и кто не хочет и дальше оставаться объектом лепки и формирования, старается уйти, совершая полубессознательную, инстинктивную попытку найти работу, от которой он не будет разделяться сам в себе. Во всех наших институтах — от полицейских сил до мира науки, от медицины до политики — мы уделяем слишком мало внимания тем людям, которые уходят, — мы не смотрим на этот процесс отсеивания, который идет непрерывно и который на очень ранних стадиях исключает всех, кто склонен быть оригинальным, склонен к преобразованиям, и оставляет тех, кого ко всему этому влечет потому, что они уже сами такие. Молодой полицейский увольняется из полиции, говоря, что ему не нравится делать то, что он там делать должен. Молодая учительница уходит со своей работы, ее презирают за идеализм. Этот социальный механизм остается почти что незамеченным — однако он столь же мощный фактор, как и любой другой, работающий на сохранение структур наших институтов в их нынешнем негибком и деспотичном виде.

И эти дети, проведя многие годы внутри образовательной системы и став впоследствии обозревателями и критиками, не могут дать автору, художнику того, чего тот так неразумно ждет от них, — творческой мысли и оригинального суждения. Что они умеют делать, и делают очень хорошо, так это сообщать писателю, как его книга или пьеса соотносятся с бытующими в обществе шаблонами мысли и чувства — с атмосферой общего мнения. Они как лакмусовая бумага. Они как приборы для измерения силы ветра — в этом отношении они бесценны. Они самые чувствительные барометры общественного мнения, реагирующие на перемены в настроении и мнении быстрее, чем кто бы то ни было, за исключением политиков, ведь это люди, чье обучение было целиком и полностью направлено на это, — их учили свое суждение и мнение искать на стороне, подстраиваться под авторитеты, под «общепринятое мнение» — как восхитительно изобличает их эта фраза.

Возможно, нет другого способа учить людей. Возможно. Но я в это не верю. А пока полезно было бы хотя бы все правильно описывать, называть вещи своими именами. В идеале то, что нужно повторять каждому ребенку, и далеко не один раз, на протяжении всей его или ее школьной жизни, звучит примерно так:

«Ты проходишь процесс обучения, а это означает, что тебе внушают разные идеи. Мы еще не разработали такую систему образования, которая не была бы системой внушения. Нам очень жаль, но это самое лучшее из того, что мы можем тебе дать. То, чему тебя здесь учат, представляет собой смесь из современных предрассудков и предпочтений именно этой культуры. Даже поверхностное обращение к истории покажет, насколько недолговечным все это может оказаться, а, скорее всего, так оно и будет. Тебя учат люди, которые сумели приспособиться к режиму мысли, установленному их предшественниками. Эта система устроена так, что она увековечивает саму себя. Тем из вас, которые сильнее и оригинальнее других, будет предложено уйти и поискать путей самостоятельного обучения — обучения тому, как вырабатывать собственные суждения. Те, кто останутся, должны будут всегда и вечно помнить, что их вылепливают и формируют по шаблону для того, чтобы они смогли вписаться в узкие и частные потребности именно этого общества».

Как и любой другой писатель, я постоянно получаю письма от юношей и девушек, которые намереваются писать эссе и диссертации о моих книгах. Эти письма ко мне приходят из разных стран, чаще всего — из Штатов. Во всех написано одно и то же: «Пожалуйста, вышлите мне список статей о вашей работе, список критиков, которые про вас писали, список авторитетов». Авторы писем также задают вопросы о тысяче мелочей, не имеющих к делу никакого отношения, но которые их приучили считать очень важными, и, если отвечать на все эти вопросы, получится целое досье, как в иммиграционной службе.

На эти запросы я отвечаю следующим образом: «Дорогой Студент. Вы — сумасшедший. Зачем тратить месяцы и годы на то, чтобы написать тысячи слов об одной книге, или даже об одном писателе, когда существуют сотни книг, которые ждут того, чтобы их прочли. Вы не понимаете, что вы — жертва пагубной системы. И если вы самостоятельно выбрали мою книгу в качестве темы своей работы, и если вам действительно нужно написать диссертацию — а, поверьте мне, я очень благодарна вам за то, что написанное мною вы сочли полезным, — тогда почему бы вам не прочитать то, что я написала, и не решить самостоятельно, что вы об этом думаете, сверяя это с вашей собственной жизнью, с вашим собственным опытом. Не обращайте внимания на профессора Уайта и на профессора Блэка[4]».

«Дорогой Писатель, — отвечают они. — Но мне просто необходимо знать, что говорят авторитеты, потому что, если я их не процитирую, мои профессора не поставят мне вообще никаких оценок».

Эта система интернациональна, она абсолютно идентична везде — от Урала до Югославии, от Миннесоты до Манчестера.

Дело в том, что все мы настолько к ней привыкли, что уже не замечаем, как она плоха.

Я к ней не привыкла, потому что я ушла из школы, когда мне было четырнадцать лет. Были времена, когда я об этом жалела и верила, что упустила что-то важное. Теперь я благодарна судьбе за то, что мне удалось чудом спастись. После публикации «Золотой тетради» я поставила перед собой задачу разобраться в работе литературного механизма, изучить процесс, в ходе которого создаются критики и книжные обозреватели. Я просматривала бессчетное количество экзаменационных работ — и я не верила своим глазам; и сидела на уроках литературы, и я не верила своим ушам.

Вы можете мне сказать: «Не стоит преувеличивать» и «Ты не имеешь права на такую реакцию, потому что, по твоим словам, ты никогда не была частью системы». Но я думаю, что реакция моя вовсе не преувеличенная и что мнение человека стороннего ценно хотя бы потому, что в нем есть свежесть и нет предвзятости, обусловленной лояльностью определенной профессиональной подготовке.

Проведя это расследование, я уже не испытывала затруднений в поиске ответов на свои собственные вопросы: почему критики и книжные обозреватели такие ограниченные, такие личностно ориентированные, такие недалекие? Почему они всегда все подвергают мелкому дроблению, все преуменьшают, почему их так завораживают детали и до такой степени не интересует целое? Почему сама их интерпретация слова «критика» предполагает вечное выискивание промахов и недостатков? Почему они всегда считают, что произведения разных писателей вступают друг с другом в конфликт, а не дополняют друг друга?.. Все очень просто: так их обучили думать. А тот драгоценный человек, который понимает, что вы делаете, каковы ваши цели, который может предложить вам и хороший совет, и подлинную критику, почти всегда является кем-то как раз находящимся вне литературных механизмов, даже вне университетской системы; это может быть студент, который только начинает учиться и который все еще влюблен в литературу, или, возможно, просто вдумчивый человек, который много читает, и делает это, повинуясь одному лишь своему природному чутью.