Хорошая жизнь - Маргарита Олари

Лена, мы с Верой расстались. Рита, ты ведь не дура, но у тебя тогда не сложилось, и тогда не сложилось. С плохими не сложилось, и с хорошими не сложилось. И даже с очень хорошими у тебя тоже не сложилось. Может, дело не в них, а в тебе. Родители разводятся, меня отдают матери, мне одиннадцать лет. Отец женится второй раз, так в моей жизни появляется мачеха, год спустя брат. Папа счастлив, я не очень, но с мачехой и братом нужно считаться. Встречи с отцом проходят по субботам и воскресеньям. Мачеха мешает мне, я мешаю ей, отца раздражают наши отношения. Спустя десять лет мачеха забирает сына, едет к родственникам в Израиль, отец получает письмо, в котором она просит развод, шантажирует, угрожает, он больше не увидит сына. Отец подает на развод. Вряд ли папа был волевым, но он мог твердо сказать «да» или «нет», а это означало, другие варианты отсутствуют. Он будет ждать восемь лет, и не увидит сына. За восемь лет попытается сойтись со многими женщинами. Две трети этих женщин я лично выгоню из дома. Отцу плохо, ему нужна медсестра, няня, домработница. Он не может один. Папа умирает тихо, не дожив двух месяцев до пятидесяти четырех, не дождавшись меня, не увидев сына. Родственники по отцовской линии устроят на его похоронах истерику. Мне тоже казалось, что смерть отца станет для меня потрясением. Не стала. Не могу смотреть на него мертвого, рвать на себе волосы от горя, выдавить слезы. Не похожа на скорбящего человека, потому что не скорблю. Жила рядом с отцом, никогда не сравнивала то, что делает он, с тем, что делаю я. Оба мы делали одно и то же, не потому что одной крови, потому что такова природа человека вообще. Пресловутая любовь, пресловутый покой, пресловутая семья. Чайный сервиз и надпись «ГДР 1973 год».

Лето жаркое, время ветреное, мысли легкие, Вера часто говорила, ты относишься ко мне по-отечески. И когда теперь я вспоминаю слова Веры, удивляюсь им, не нахожу их прикладными даже к прошлому, «по-отечески» остается единственным ужасающе откровенным. В сорок шесть лет отдаться тому, что вне возраста и опыта. Папе исполнилось пятьдесят, он безнадежно влюбился, сидит на кухне, смотрит в окно, плачет. Мы утешаем его, папа, тебе уже пятьдесят, ты не можешь вести себя как мальчишка, ты взрослый мужчина, посмотри на себя. Папа посмотрел на меня, поверь, тебе исполнится тридцать, а ты будешь чувствовать то, что чувствовала в двадцать. И в сорок ты тоже будешь чувствовать то, что чувствовала в двадцать. В пятьдесят, шестьдесят, семьдесят, ты все равно будешь чувствовать то, что чувствовала в двадцать. Поизносишься, постареешь, но внутри мало что изменится.

На стадии предварительных переговоров, предшествовавших интимной близости, выяснилось, Вера не знает, как вести себя с женщиной, и все же она была хороша в постели. Я волокла с собой из прошлого нереализованные сексуальные фантазии, некому их предложить, с каждым любовь, все приличные люди. Может быть, думали мы в этом плане одинаково, но никто не озвучивал свои желания, поворачивали друг друга, пользовались игрушками, ускоряли или замедляли темп, а дальше кирпич. Потому что любовь и все приличные люди. Странная условность, мы ведь и так невесть что творили, но и у этого «невесть что» свои границы, свои пределы. Выйти за них означало впасть в крайнюю степень распутства. Близость с Верой лишена условности. Хоть мне не удалось ее повернуть, из-за страха кантовать, хоть мы не обзавелись игрушками, я чувствовала себя счастливой. На мои детские вопросы, когда мы повяжем мне глаза ленточкой, Вера отвечала, милая, пойми, этот вариант себя еще не исчерпал. Простой вариант шелкового насилия и неумолимого удовольствия. Да, не исчерпал. Несмотря на то что мои фантазии не стали реальностью, мы обе самозабвенно мастурбировали. Впервые во время секса я не вспоминала сцены из порнофильмов, Вера была удивительно хороша.

Глядя на нее, я думала, сколько человек лежало в ее постели до меня. Как они касались ее, гладили, целовали. Кто обнаружил семь морщин во впадине между шеей и грудью. Кто говорил, что у нее красивая грудь, кто просил ее поднять халат за тем, чтобы она показала ноги. Кто видел ее стеснение и уверенность. Кто эти люди. Кто эти скоты, кто они, бездарные потребители. Мерзкие козлы, пустые банки, испорченные телефоны, оставленные дегенераты, холодные толчки, безыдейные градусники, стоящие часы, моральные инвалиды, евнухи, шизофреники, импотенты, теннисные ракетки, пробитые стекла, грязная вода, черные дыры, латентные педерасты. Кто все эти люди.

Вера называла меня «девочка моя», кого и как она называла раньше. Здравствуй, портмоне. Здравствуй, мохнатый шмель. Твоя взяла, незнакомец. Веру до сих пор любит молодой комсомолец Максим. Спит и любит Веру мохнатый шмель. Максим хороший. Без шансов, правда, но хороший. Как-то он прислал мне sms, в которой написал, Рита, я почему-то очень хочу тебя выебать. Не то чтобы мы с ним не были знакомы, но, кажется, он сам был приятно удивлен тому, что написал. Вера успокоила, да брось ты, он всем такие sms шлет, он же хороший. Называла ли Вера Максима «мальчик мой». Сто килограммов и мальчик мой. У нас с Максимом одна история, та же постель, те же воспоминания, те же прогулки, та же конспирация, то же ожидание отсутствия детей, одно на двоих «я за тобой заеду». Я за тобой заеду. Вера не могла не заехать за мной, не могла не заехать за ним. Та же Вера. Очень хороша в постели. Та же ответственность перед теми, с кем была, если все не закончилось пустотой. Может быть, мохнатый шмель и проснулся бы однажды, но Вера не даст, станет убаюкивать его, на каждое «я тебя люблю» отвечать «я тебя тоже». И я тебя. И я всех вас. Тоже люблю. Через годы, через расстоянья, сколько нас таких ходит. Вечный голубой огонек.

Подруга объясняет, Рита, мне безразлично, ошибаются или не ошибаются во мне люди, мое собственное представление о себе тоже искажено. У них нет правды, и у меня нет правды, так зачем по этому поводу волноваться. Сошлись на том, что если мы в себе ошибаемся, у нас есть возможность что-либо поправить. Если не увидели ошибку, не поправили, не можем поправить, у нас есть возможность раскаяться. Но если ошиблись, не поправили, не раскаялись, если думаем о себе, что склонны заблуждаться почти во всем, у нас остается один выход, включить компенсаторный механизм. Сугубо напрячься там, где можно отдыхать. Став блядью, я придерживаюсь этой схемы. Не могу испытывать оргазм, светиться от счастья, а спустя пять минут сожалеть об этом. Пробовала, конечно, пробовала. Шесть лет жизни после монастыря прошли именно так. Упал, отжался, встал, упал, отжался, встал, упал. Упал. Лежу, хожу под себя, лежу. Включаю систему зачетов, Господи, не строится у меня здесь, у меня здесь пустырь, если можно считать шалаш строительством, пожалуйста, пусть будет так. Строю шалаши, подозреваю, чем все закончится, надеюсь на лучшее.

В монастыре от мытья туалетов руки покрываются экземами, мази не помогают. Игуменья отправляет меня в кожно-венерологический диспансер. Иду в диспансер, понимая, на фоне сидящих рядом с кабинетами пациентов буду выглядеть странно в рясе послушницы. Регистратура долго думает как быть, вызывает главврача. Главврач женщина лет пятидесяти, авторитарная, суровая. Во время приема расспрашивает меня о монастырской жизни, с удовольствием объясняю. Экземы с трудом поддаются лечению, в диспансер приходится ходить часто. Главврач сама готовит мази методом проб и ошибок.