Тримонциум - Алексей Николаевич Орган

увидишь, мир прекрасен.

Человеческая жизнь как вспышка.

Она может быть яркой,

И может быть тусклой.

Это зависит от нас.

Я, по-моему, рассказал потом какое-то грустное стихотворение А.С. Пушкина:

«Медлительно влекутся дни мои, и каждый день в унылом сердце множит все горести несчастливой любви.

И все мечты мои безумие тревожит».

Мне было грустно, и как-то по особому тепло от того, что меня окружают такие чуткие и тонкие девушки.

Сильвия сидела возле меня. Я чувствовал ее присутствие. Видно моя грусть передалась и ей. Она все больше молчала, изредка понимающе и как-то мягко смотрела на меня.

Я все отчетливее начал понимать, что мне очень необходимо такое общение. Я ощущал какую-то внутреннюю, медленно нарастающую радость и теплоту и вместе с тем легкую щемящую боль.

Боль от того, что понимал — все это временное явление.

Часть II

Вечером немного отдохнув, я принял душ и сел за стол. Было тихо и спокойно.

За окном вечерело. Стал размышлять и просматривать взятую с собой литературу для чтения.

Радость и грусть, или грусть и радость. Быстро вниз, потом медленно вверх, или наоборот. У кого как.

Читаю у Ахматовой:

«Дал ты мне молодость трудную,

Столько печали в пути…»

Я научилась просто, мудро жить,

Смотреть на небо и молиться Богу,

И долго перед вечером бродить,

Чтоб утомить ненужную тревогу.

Далее читаю Зощенко «Перед восходом солнца»

О горе! Бежать от блеска солнца

И услады искать в тюрьме,

При свете ночника…

Когда я вспоминаю свои молодые годы, я поражаюсь, как много было у меня горя, ненужных тревог и тоски.

Самые чудесные юные годы были выкрашены черной краской.

В детском возрасте я ничего подобного не испытывал.

Но уже первые шаги молодого человека омрачились этой удивительной тоской, которой я не знаю сравнения.

Я стремился к людям, меня радовала жизнь, я искал друзей, любви, счастливых встреч… Но я ни в чем этом не находил себе утешения. Все тускнело в моих руках. Хандра преследовала меня на каждом шагу.

Я был несчастен, не зная почему.

Но мне было восемнадцать лет, и я нашел объяснение.

«Мир ужасен, — подумал я. — Люди пошлы. Их поступки комичны. Я не баран из этого стада».

Над письменным столом я повесил четверостишие из Софокла:

Высший дар нерожденным быть,

Если ж свет ты увидел дня –

О, обратной стезей скорей

В лоно вернись родного небытия.

Конечно, я знал, что бывают иные взгляды — радостные, даже восторженные. Но я не уважал людей, которые были способны плясать под грубую и пошлую музыку жизни. Такие люди казались мне на уровне дикарей и животных.

Все, что я видел вокруг себя, укрепляло мое воззрение.

Поэты писали грустные стихи и гордились своей тоской.

«Пришла тоска — моя владычица, моя седая госпожа», — бубнил я какие-то строчки, не помню какого автора.

Мои любимые философы почтительно отзывались о меланхолии. «Меланхолики обладают чувством возвышенного» — писал Кант. А Аристотель считал, что «меланхолический склад души помогает глубокомыслию и сопровождает гения».

Но не только поэты и философы подбрасывали дрова в мой тусклый костер. Удивительно сказать, но в мое время грусть считалась признаком мыслящего человека. В моей среде уважались люди задумчивые, меланхоличные и даже как бы отрешенные от жизни.

Короче говоря, я стал считать, что пессимистический вгзляд на жизнь есть единственный взгляд человека мыслящего, утонченного, рожденного в дворянской среде, из которой я был родом.

Значит, меланхолия, думал я, есть мое нормальное состояние, а тоска и некоторое отвращение к жизни — свойство моего ума. И, видимо, не только моего ума. Видимо, всякого ума, всякого сознания, которое стремится быть выше сознания животного.

Очень печально, если это так. Но это, вероятно, так. В природе побеждают грубые ткани. Торжествуют грубые чувства, примитивные мысли. Все, что истончилось, — погибает.

Так думал я в свои восемнадцать лет. И я не скрою от вас, что я так думал и значительно позже.

Но я ошибался. И теперь счастлив сообщить вам об этой моей ужасной ошибке.

Эта ошибка мне тогда чуть не стоила жизни.

Я хотел умереть, так как не видел иного исхода.

Осенью 1914 года началась мировая война, и я, бросив университет, ушел в армию, чтоб на фронте с достоинством умереть за свою страну, за свою родину.

Однако на войне я почти перестал испытывать тоску. Она бывала по временам. Но вскоре проходила. И я на войне впервые почувствовал себя почти счастливым.

А вот как описывает свое состояние Сатпрем, который во время заключения в концлагере испытал глубокие переживания «Все потеряло свою ценность, не оставалось абсолютно ничего, все во мне было разрушено, разбито, уничтожено…». В той атмосфере «непрерывного сплошного ужаса» ему открылись бескрайние внутренние просторы» и «сила, которая помогла выстоять». Не ощущая «никакой реальности» во всем, что окружало его в послевоенной жизни, не видя никакого смысла ни в семье, ни в работе, ни в карьере, ни в бизнесе, — он отправляется в путешествие: сначала в Египет, а затем в Индию, где он впервые увидел Шри Аурбиндо. И он сам и его работы произвели на Сатпрема сильное и вдохновляющее впечатление.

«…А затем я увидел Шри Аурбиндо. И вместе с этим… в тот самый день, когда я увидел Шри Аурбиндо… я вдруг наполнился тем самым, что смутно испытывал в детстве и ощутил также в немецких концлагерях.

Оно находилось здесь, прямо передо мной — оно жило — глядело на меня, и наполняло меня. Оно жило.

Оно было здесь, ЖИВОЕ — все в едином взгляде.

Это длилось, не знаю, может быть, четыре секунды… Четыре секунды — но мне их не забыть никогда (как при встрече Свами Вивекананды с Рамакришной: все произошло в какие-то доли секунды). Я сказал себе: если есть человек, который воплощает это, и я в л я е т с я им — то, что, я чувствовал, является и «моим», — то, значит, именно это н у ж н о найти и пережить».

Далее Сатпрем пишет:

Шри Аурбиндо ведет нас к жизненно важному открытию, двойственному по своему характеру: но не только позволяет нам найти приемлемый смысл тому душному хаосу, в котором мы живем, но и преобразовать наш мир. Следуя за ним шаг за шагом в этом удивительном исследовании, мы приходим к самому важному открытию, к порогу великой тайны, которой суждено изменить лицо этого мира, а именно, что сознание есть сила.

Нужно