Школа ненависти - Алексей Константинович Крутецкий

они снимали в прихожей, мылись и надевали свежие рубахи.

Старшим в артели был Гаврила Иванович, пожилой человек с добрыми, всегда улыбающимися глазами. Он говорил маме, что нужно сварить: щи, кашу, картошку — и расплачивался с ней. Со мной Гаврила Иванович разговаривал смешными, складными словечками.

По вечерам, когда землекопы садились ужинать и ждали, пока мама принесет из кухни и поставит на стол огромную чашку, Гаврила Иванович громко кричал мне:

— Алешка, где твоя ложка?!

Я у себя в комнате брал большую деревянную ложку, оглядывал руки — чистые ли — и шел к жильцам.

При моем появлении все пятеро землекопов смеялись, раздвигали табуретки, и я садился к столу.

Часто они ели рисовую кашу, посыпанную сахарным песком, я тоже любил ее и нередко наедался до боли в животе.

Когда я начинал есть медленнее, Гаврила Иванович подбадривал меня:

— Ты не чавкай, не глотай, чаще брови подымай! — И опять все смеялись.

Маме Гаврила Иванович приказывал:

— Хозяюшка, ты кушай, не стесняйся. Песок вот здесь, — он указывал на мешочек с песком, стоявший на полочке.

По вечерам мать вставала перед иконой и, обращаясь ко мне, тихонько говорила:

— Вот каких людей нам господь-то послал, Алешенька. Наконец-то и нам счастье выпало.

Но вскоре опять случилась беда. Кто мог подумать, что у землекопов в жестяном чайнике и в старых валенках окажутся листки — против полиции, против царя.

Увели не только всех землекопов, но и проживавшего на кухне Ивана Петровича взяли, будто бы за то, что у него были чужие документы.

Во время обыска на кухне полицейский толкнул Ивана Петровича, приказал ему одеваться скорее. Иван Петрович, всегда любезный и добродушный, на этот раз тихо сказал:

— Крови захотел, скотина! — и, закинув руки за спину, грудью пошел на полицейских. В больших серых его глазах сверкнул огонь. Двое пришедших вытащили револьверы, а третий крикнул:

— Мы просим вас по-человечески! — и больше они уже никого не толкали.

Мать горько плакала: очень жаль было ей землекопов, да и нечем стало платить долги Ляпкову. Лавочник давал нам теперь все самое плохое, а в книжку вписывал втридорога. Не брать же у него продукты тоже было нельзя. Он заставлял покупать товар только у него или требовал уплатить долг немедленно. Он угрожал и в то же время, смеясь, говорил маме:

— А в долговую яму не хочешь?

За неуплаченные долги сажали в тюрьму — долговую яму.

Сильно загоревал и я. Ляпков стращает, домовладелец за квартиру деньги требует, угрожает выбросить нас на улицу, а доходов нет. В квартире живет только один тряпичник Уткин.

Долго мы с мамой так бедствовали. Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы не пришла вдруг великая радость. Откуда-то издалека мы получили письмо и почтовый перевод на деньги. Землекопы прислали нам свою задолженность, с большой прибавкой. Кроме того, они писали, что дарят нам и все имущество: одеяла, подушки, сундучки, котомки с бельем. Вместе с ними, там вдалеке, был и Иван Петрович. Он тоже подарил нам все, что у него осталось в большом чемодане и лежало на кухне.

Мы с мамой пошли на почту и, получив там деньги, отправились прямо к Ляпкову.

— Сколько я вам должна? — строго спросила мама.

Удивленный Ляпков пощелкал на счетах и объявил сумму.

Мама положила деньги на прилавок и шагнула к выходу.

— Ну теперь уж лучше по миру с протянутой рукой пойду, — проговорила она, — но больше к тебе в лапы не попаду!

— Ладно! Это мы еще посмотрим! Возьми сдачу-то, — ухмыльнулся Ляпков, указывая на медные монеты, лежавшие на прилавке.

— Это оставь себе на свечку! — сказала мама (что в ту пору означало: возьми себе на гроб) и, взяв меня за руку, вышла.

Вскоре появились и новые жильцы.

В большой комнате, где раньше жили землекопы, поселились две рабочие семьи, а на кухне, за ситцевой занавеской — маленькая старушка Марья Максимовна.

* * *

По имени нас с Колькой почти никто не называл, но «Архимандрита» и «Горшка» многие за Московской заставой знали отлично.

«Архимандритом» — этим обидным прозвищем наградил меня тряпичник Уткин, и вот по какому поводу.

Когда окончилось мое трехлетнее обучение в школе, мать нарядила меня в новую ситцевую рубашку, в начищенные до блеска штиблеты, оставшиеся после умершего отца, поцеловала и отправила на экзамен.

Сколько горя приносили мне эти огромные штиблеты, когда я надевал их в праздники, торжественные дни. Я был уверен, что все люди глядят на них. В большую перемену в коридорах школы мальчишки наступали на длинные носы штиблет и толкали меня. Девочки же стояли в стороне, глядели и смеялись. Я плакал, умолял мать купить мне какие-нибудь другие сапоги, но у нее не было денег.

Класс нашей церковноприходской школы к экзаменам был украшен зеленью. Ветви только что распустившихся березок выглядывали из-за иконы в переднем углу и стояли в ведерках на подоконнике. На длинном столе, окруженном стульями и покрытом белой скатертью, лежала большая пачка евангелий в желтоватых переплетах.

Мы сидели притихшие, не знали, какие бывают экзамены, и ждали чего-то страшного.

Учительница Олимпиада Васильевна, высокая, одетая в черное платье с белым воротничком и белыми манжетами, вошла в класс, беспокойным взглядом окинула нас и тут же вышла.

Но вот настоятель Спасо-Преображенской церкви священник отец Сергий широко распахнул дверь и низко склонил голову. Мелкими шагами, опираясь на длинный посох, в класс вошел владыка. Он был в длинной рясе вишневого цвета, его белая борода почти закрывала большой серебряный крест на груди.

Вслед за владыкой вошли четыре монаха в черных рясах, с черными бородами, полные, высокие, похожие друг на друга. Последней в класс вошла Олимпиада Васильевна. Большие серые ее глаза были встревоженными, на бледном лице появлялись и пропадали красные пятна.

Дежурный по классу прочитал перед иконой молитву. Владыка перекрестил класс и опустился на стул. По бокам за стол сели по два монаха. Отец Сергий и Олимпиада Васильевна встали с правой и левой стороны стола.

С замиранием сердца ожидал я, что будет, и не спускал взгляда с Олимпиады Васильевны, понимая, что она боится за нас. Для меня она была самой красивой и умной. Не знаю почему, но мне казалось, что она скоро умрет, и от этой мысли слезы подступали к горлу.

Когда в классе кто-нибудь из мальчишек начинал вести себя очень плохо, Олимпиада Васильевна вставала из-за стола, брала озорника за ухо