Дарующие Смерть, Коварство и Любовь - Сэмюэл Блэк

— Ты слышишь колокола?

Я прислушался: да, издалека доносился тихий перезвон колоколов церкви Святого Кассиано.

— Нет, — ответил я.

— Врунишка! Мне пора уходить.

Она поднялась, и я встал рядом с ней. Она немного выше меня.

— До завтра? — спросил я.

— Возможно.

Она улыбнулась, прикусила губу, и моя душа растаяла. Прощальный поцелуй, и она ушла: выбежала из рощицы навстречу солнечному свету.

Вернувшись домой, я почуял запах гари. Заглянув в кухню, увидел дым, стекающий с железного блюда, подвешенного над огнем.

— Эх… Папа?.. — нерешительно произнес я.

— О, черт! — Он вбежал из сада с томиком Цицерона в руке. — Карп! Я начисто забыл о нем! А ведь как я обрадовался, поймав его, думая, что мне удастся для разнообразия устроить вам, мальчики, нормальную трапезу.

Мы оба стояли на кухне, грустно поглядывая на сгоревшие останки рыбы.

— А вам не кажется, что мы еще сможем выискать там приличные кусочки? — спросил я.

— Не-а, — произнес за моей спиной голос Тотто.

Его невыразительное лицо походило на лунный лик. Мой братец спокойно принялся соскребать обуглившегося карпа в помойку, а мы с отцом беспомощно смотрели за его действиями. Тринадцатилетнему Тотто можно было дать все тридцать пять, а пятидесятивосьмилетний отец скорее тянул на пятнадцатилетнего подростка.

— Пустяки, — сказал я, обняв отца за плечо. — Мы можем сходить в таверну.

— На этой неделе мы ели в вашей таверне каждый день, — проскулил Тотто.

— Мне очень жаль, Тотто, — виновато сказал отец. — Прости, Никколо. С тех пор как нас покинула ваша мать, а сестры повыходили замуж, нас уже трудно назвать хорошей семьей…

— Пап, все отлично! — Я чиркнул пальцем по горлу, выразительно глянув на брата: тонкий намек на то, что ему следует попридержать свой жирный язык.

Все втроем мы перешли дорогу, направляясь в таверну.

— По крайней мере, вы получили удовольствие от рыбалки? — спросил я.

— О, она была удивительной. Верно, Тотто?

Мой брат вяло хмыкнул в ответ.

— Солнце пускало зайчиков по лицу, говорливо бежала река, июньские луга источали ароматы… в следующий раз, Никколо, тебе стоит сходить с нами. Кстати, где ты провел утро?

— Ну, просто прогулялся по роще, — ответил я, облокотившись на прилавок.

Антонио подал нам хлеб, помидоры и сыр, сушеные фиги и большой кувшин пива. Мы заняли угловой столик под закрытым ставнями окном.

— И как же ее зовут? — спросил отец.

В полумраке таверны он не мог видеть, как я покраснел.

— Цецилия, — пробормотал я.

Он рассмеялся и хлопнул меня по плечу:

— Никколо, ты мне родной по сердцу. Только, знаешь, будь осторожен, не обрюхать девицу.

За трапезой отец рассказывал нам смешные случаи из жизни священников. Мы наперечет знали все его байки, но все равно они вызывали у нас смех; несмотря на черствость, хлеб заполнил наши животы; а дешевое горькое пиво охладило и утихомирило наши головы. В общем, мы славно отобедали.

— Да, кстати, — сказал отец, вытерев рот салфеткой. — Нынче утром я получил известие от печатника, мой том Ливия уже готов. Может быть, ты съездишь во Флоренцию и заберешь его для меня?

Я нерешительно помедлил, размышляя о том, что Цецилия будет ждать меня в роще завтра утром, но не смог устоять перед радостным, исполненным надежды лицом отца:

— Разумеется, папа. Я почту за честь выполнить такую просьбу.

Я отправился в путь на муле. В полном одиночестве ехал я по лесам и холмам, а мысли мои витали в эмпиреях. Ах, Цецилия! Имя твое так прекрасно, что сердце мое бьется быстрей, твердеет и полнится соками жизни мужское копье, и страдает душа в пустоте, томимая вожделением. Мысленно я сочинял для нее стихи: чувственные, пылкие, грубоватые. В духе Овидия, как в его тосканский лирический период. Я почти уверен, что Цецилия не училась латыни.

К четырем часам мой поэтический опус более или менее сложился, а дневная жара достигла апогея. Я остановился в Таварнуцце на постоялом дворе, где встретил Филиппо Касавеккиа, кузнеца: старого отцовского приятеля. Он угостил меня выпивкой, а я, одолжив у хозяина карандаш и клочок бумаги, наспех записал сочиненные в дороге стихи.

Филиппо потягивал пиво.

— Что, Нико, учишься даже на каникулах?

Я поднял на него глаза, отвлеченный от поисков рифмы к слову «экстаз».

— Нет… сочиняю стихи.

Он расхохотался:

— Ты еще не трахнул ее? Подозреваю, что нет, раз утомляешься сочинениями в ее честь.

— Она девственна. Я думаю… думаю попросить ее выйти за меня замуж. — Это во мне забродило пиво, я не собирался откровенничать с Филиппо, даже если эта мысль и приходила мне в голову во время сегодняшнего длинного и жаркого путешествия.

— Бог с тобой! Тебе ведь всего семнадцать!

— Но моя Цецилия целомудренна. А я… — я мысленно посмаковал следующую фразу, — я люблю ее.

— Цецилия… — он задумчиво нахмурился. — Уж не Цецилия ли Арриги?

— Да. Но откуда…

— Цецилия Арриги из Сан-Кашано? Живет на углу рядом с пекарней. Дочка бондаря?

Мое сердце заколотилось от дурного предчувствия:

— Верно.

— Черноволосая глупышка, подбородок вздернут как штык, зато чудная пара титек?

— Верно, черт побери! И что вы о ней знаете?

— Она пудрит тебе мозги, — он тихо рассмеялся.

— Что вы имеете в виду?

— Она так же девственна, как любовница Папы Римского, вот что я имею в виду. На ней скакали гораздо больше, чем на твоем старом муле.

Я глянул на него остекленевшими глазами и буркнул:

— Я вам не верю.

Но я поверил. Он говорил слишком уверенно. И туманный, совершенный образ той девушки, с которой я целовался утром, начал таять, сменяясь новым, более мрачным и далеко не лестным изображением.

Я уставился на грязный пол, где собака хозяина постоялого двора пожирала только что пойманную крысу. Филиппо склонился ко мне и приподнял мой подбородок:

— Ты чересчур наивен, парень. Пора взрослеть; побольше скепсиса. Никто запросто не скажет тебе правды. Ради чего? Люди говорят то, что, по их мнению, ты хочешь услышать. — Он поднялся и сжал мне плечо. — Не переживай, Нико. Никто ведь не пострадал. Всегда лучше узнать самое худшее. И возможно, к тому же это тебя чему-то научит.

Я промолчал. Филиппо простился со мной и ушел. Я допил пиво и перечитал восторженные стихи.