Кислородный предел - Сергей Самсонов

Но что-то в нем еще такое есть, за рамками стандарта, — на уровне ассоциаций, так сказать. На невербальном языке, на уровне случайных, почти неуловимых проговорок крепко сбитого тела. И вроде бы он также оглушен, незряч, как остальные, и так же допаминовые рецепторы включились, цепную активировав реакцию неподконтрольной эйфории, и так же упивается открывшейся, разверзшейся над головой свободой, разлитый в воздухе покой как воду пьет, но чуть кто дернется из пятерых, немного в сторону нечаянно вильнет — сомнамбула ли этот, кролик ли, другой ли кто, — он тут же, коренастый, напрягается и замирает, готовый распрямиться, как пружина, и внезапно прыгнуть. Сканирует пространство рыбьими, безжизненно-пустыми вроде бы глазами, затылком видит, стянувшейся и задубевшей кожей чувствует, не в силах отдохнуть от непрестанного автоматического опережения чужих реакций. Представился Сергеем.

По именам узнали все друг друга, наконец. А то все «брат» да «друг», «слышь ты» да «мужики». Армянчик с богатырским торсом и воловьими глазами Артуром оказался; очкарик, на немца похожий, — Андреем; сомнамбула вытолкнул — Серый («О! тезки, значит!») и, наконец, овца с глазами кролика проблеял виновато, что Григорий, Гриша он. Сигареты нашлись в смятой пачке — по карманам себя обстучали, — закурили, кто курит, по одной на двоих.

— Телефоны-то группе захвата в подарок! — вспоминает Андрей. — Вне зоны доступа, а не хотелось бы… Да уж кому найдется, — на вопрос отвечает. — Своей, а кому же еще?

— Женат? — Сергей-один в кольцо на безымянном пальце у Андрея сразу вперился.

— Все, не слезает, — очкарик взгляд перехватил. — Уже лет шесть как не снимал.

— Зачем снимать-то?

— А к кадрам как подкатывать? Из баб детективы не хуже тебя — первым делом на кольцо обращают внимание. Ну, и сразу разговор другой — с женатым. Ну и вот так, вот так…

Андрей естественно, непринужденно прикрыл кольцо ладонью, спрятал.

— Что же ты с женой-то так?

— Как так? Ни разу ей, вот веришь — нет? Сто раз мог это самое, но мне не это нужно. Общение мне интересно, понимаешь? Неспешный разговор, в котором баба постепенно душу открывает. Все закоулки тайные-интимные. Ну и потом — а что еще делать, когда набухаешься?.. Ну и опять же — как бы в форме себя постоянно держу. Зарубка, самому себе очередная, доказательство — что интересен, что способен ко всякой подвалить и раскрутить. Вкус победы. Чистый. Без дурного запашка. Наблюдаешь, как она понемногу оживляется, в возбуждение приходит, как краснеет от каких-то твоих вопросов, начинает сама предлагать — мол, продолжим знакомство, напиши телефон. Это тоже секс, да еще и похлеще банального трения гениталий.

— А жена — на твое поведение? Такое тоже, знаешь ли, понравится не каждой.

— Да нормально в целом. Есть у меня один дружок, в общении с бабами робкий до крайности. Зажатый, угрюмый. С завышенной самооценкой при жуткой неуверенности в себе, любимом. Ну и я над ним — шефство. Пойдем, убогий, говорю, я тебя на работу устроил, я тебя и женю. Жена его, вот этого дружка, прекрасно знает, осознает, что без меня ему не справиться. Так что даже с благородной целью я — не для себя стараюсь.

— Все! Заходим!

И к сияющему входу в супермаркет направляются они, в круглосуточный сезам «для обеспеченных» врываются, атакуя самораздвижные двери. И охранник, разъяренный, ошалевший и не знающий, что делать, им наперерез: что за бомжачья гнусь, за гастарбайтерская погань ворвалась такая? И ненависть и одновременно отчаяние от бывшего десантника, от деревенщины исходят такой тугой волной, столь мощным излучением, что, кажется, ее потрогать можно.

— Нельзя… покиньте… магазин закрыт.

— Слышь, друг, уйди отсюда! Не беси!

— А в чем, извините, собственно, дело?

— Послушай, совесть поимей! В огне горели и сейчас горим, но только изнутри.

— Да дай ему, чтоб грабли не тянул!

— Да лучше деньги в морду. С деньгами как вообще? У меня вроде есть. Не отменяли денег, друг, скажи?

— Каков курс рубля… к бивалютной корзине… не знаешь? Слышь, друг, ты котировки парные сегодня на «Форексе» смотрел?

Вошли, тележки взяли и покатили наперегонки по обезлюденным, залитым млечным сиянием проспектам, по чистому, отдраенному, словно в операционном блоке, кафелю торговых улочек, глотая во всю ширь раскрытых пастей любезно кондиционируемый холод грандиозной усыпальницы желаний. Вдоль деревянных овощных лотков, фруктовых полок, мимо оранжевого бешенства шершавых апельсинов, лиловой музыки тяжелых сизоватых виноградных гроздьев, стыдливой наготы румяных бархатистых персиков, — немного пальцем надави, и брызнет сок; вдоль лысенковского рая обольстительных генетических мутантов, неестественно огромных, не скрывающих химической борьбы видовых признаков под кожей — этой сшибки реактивов, выходящих на поверхность сыпями, розеолами пунцовых, охряных окрасок.

— Йу-у-у-х-х-хуу!

— Гришка, друг, поднажми! Уходит ведь, уходит!

— И морковка, и морковка ушла вперед!..

— Жми! Подрезай!

— Ну, давай, ну, давай, старичок!

Кролик-Гриша и Артур могучий рикшами заделались, Сергей с Андреем — седоками. И гонит каждый своего извозчика вперед, и неравны, конечно, силы: еле дышит задохлик Гриша, а у Артура девяносто килограммов чистой мышцы.

— На волевых, родной! Ты можешь — знаю!

Все дальше, дальше — мимо яблок восковых, от муляжей неотличимых, лотков с пурпурной, словно горло ангинозное, клубникой. Снаряды кабачков, кривые мины жизнерадостных лоснистых баклажанов — мимо. Вдоль выставки новорожденных крепышей-арбузов. Вдоль райских кущей (в миниатюре) свежей зелени… Кетовая свежайшая икра в бадьях стеклянных — алая, готовая истечь соленым клеем; за ней белужья, черная, как нефть; в витринах холодильных — крокодильи трупы остромордых осетров; на колотом льду мертво пучит глаза обреченная рыба; омары цвета ржавого металлолома клешнями пошевеливают, не в силах разорвать подарочные ленты; за ними — каменные устрицы и икряные гребешки, тигровые креветки, скаты, камбала, кальмары.

В мясном отделе останавливаются, раблезианского великолепия среди, фламандских натюрмортов с битой дичью — тележка набок валится Андреева с Артуром, а Гриша, разумеется, почетное второе место занимает в гонке. Все формы, все метаморфозы, все градации вот в этих холодильниках представлены, все промежуточные стадии — от освежеванной и расчлененной туши до готового изделия. Безразмерные целые свиньи, багровые пласты свежайшего филе, огузки, окорока, ребра, бараньи и свиные почки; лежащие сырыми комьями говяжьи черные сердца, застывшие озера разноцветных студней в корытах; пружинисто — упругие и твердые, как камень, бугристые и гладкие колбасы, вишневые, телесные, рассветные, закатные ломти всякоразличных карбонатов, шеек, буженин.

Вареной, языковой колбасы берут, запаянные в пленку, похожие на древние монеты кругляши копченой. И сразу туда, за тем, что всему голова, где запахи багетов свежеиспеченных, баварских булок все нутро переворачивают. И загорелую до черноты буханку теплого, ржаного хвать и к пирамиде бочкового пива прямиком — к убогой плоской имитации, как тотчас ясно стало, замкового погреба. От бочковой горы, не тормознув, направо покатили — к коньячным, винным и «вискарьным» полкам, к холодильным, шкафам из стекла и как будто хирургической стали. Не омрачив сознание хоть сколь-нибудь заметным колебанием в выборе, незряче сцапали из морозилки три обжигающих заиндевелых поллитровки.