Шехерезада - Энтони О'Нил

Приезжая царица хранила блаженную безучастность — ничто в жизни больше не учащало вялого биения ее сердца. Она существовала в неком неизменном сиянии, наступающем после соития — успокоительном, нежном, полном безоблачного изумления, — никому не завидуя, ни о чем не тревожась. Обмахиваясь опахалом из пальмовых листьев, царица воспользовалась возможностью и беспристрастно, даже придирчиво разглядывала Багдад — соответствует ли он ее фантазиям, — одновременно отмечая детали, которых не способно угадать никакое воображение: уникальный мускусный запах, манеры и поведение жителей, назойливый шум. Всюду чувствовались теплота и радушие. И точно так же, как Ид-аль-Фитр становится самым радостным праздником после строгого поста, самой желанной становится цель, до которой проделан долгий и тяжелый путь. Истомившемуся путешественнику город кажется Эдемом.

Из Астрифана в персидской Индии царский караван направился по Шелковому пути до конечной на западе Ферганы, пересек бунтующий Хорасан, Персию, по пути собирая дань, принимая дары в каждом мало-мальски крупном центре — седла и кожу в Саше, серебристые одежды в Самарканде, украшенные бирюзой и драгоценными камнями стрелы в Бухаре, каменные кувшины в Тусе, лисьи и собольи меха в Хамадане. Буйные ветра из Дамагана подгоняли путников всю дорогу до Рея, где родился Гарун аль-Рашид; потом они двинулись дальше к Шизу, свернув помолиться в великом зороастрийском храме огня; в гористом районе выше Багдада заехали в Халван, знаменитый своими источниками. На последнем повороте Хорасанской дороги уже в самом Багдаде по-прежнему дул сильный ветер, и клетчатые аббасидские стяги, вывешенные флаги, вымпелы, красные с золотом штандарты Шахрияра шумно хлопали, трепетали. В каналах, прыгая на волнах, дрейфовали украшенные баржи, мужчины на улицах придерживали тюрбаны, женщины на крышах крепко цеплялись за покрывала. Бронзовый всадник над дворцом Золотых Ворот дрожал и вертелся, вызывающе потрясая копьем.

Шелковый полог паланкина, расшитый изображениями павлинов, неприятно хлопал по спине царицы, слон раскачивался, как лодка в шторм, но Шехерезада не обращала внимания на эти мелкие неудобства. Двадцать лет назад она, только что взятая Шахрияром, вдохновенно сшивала из лоскутков образ Багдада, даже не смея вообразить, что в глубокой тени своей молодости триумфально въедет в настоящий город, сразу же покорив его. Она оставалась незаинтересованной стороной в десятилетних переговорах по поводу приглашения, слегка забавляясь неустанным раболепием мужа, не интересуясь его мотивами: то ли надеется восстановить свой престиж с помощью харизматического халифа, то ли хочет воскресить в ней безмятежное чувство невинности, совершив надолго отложенное свадебное путешествие. Казалось, это не имеет никакого значения. Не имела значения и причина, неожиданно подвигнувшая халифа признать их существование: может, решил искупить несправедливое отношение к приверженцам зороастрийской веры из побежденного рода Сасана[15] или просто сделать очередной из бесконечного множества жестов, с легким недовольством испрашивая прощения за уничтожение представителей рода Бармаки, его бывших советников и визирей. А может быть, прав Шахрияр, и это благодарный ответ на отправку в Багдад несколько лет назад лучшего в Астрифане целителя Манки, прописавшего халифу диету и лечебные травы. Манка, по крайней мере на первых порах, так успешно притушил огонь, пылавший в желудке Гаруна аль-Рашида, что его оставили при дворе навсегда, и Шехерезада считала возможным видеть в приглашении запоздалый знак признательности.

Впрочем, может быть, оно связано вовсе не с верой, не с раскаянием и не с язвой желудка, а исключительно с сочиненными ею историями. Состряпанные ради спасения жизни сласти — басни, выдумки, приключения, исторические события и анекдоты, вобравшие в себя все, от хитроумных проделок и самоотверженных подвигов до эротики и безответной любви, — заваривались на рынках, в тавернах, на постоялых дворах Индии. Потом в них подсыпали сахарку и перца родители, укладывая детишек в постель, профессиональные рассказчики и мастера театра теней, развлекая народ, нищие, выпрашивая грош, шлюхи, заманивая клиентов… Со временем сказки, наливаясь новой силой, начали кочевать к западу вместе со слоновой костью, черепаховыми панцирями и специями, свободно пересказываясь и приукрашиваясь на улицах и рынках халифата. Здесь сирот усыновили. Здесь их поняли, приняли, здесь они обрели духовный дом. Хотя говорят, будто сам Гарун аль-Рашид этого не одобрял. Возможно, потому, что стал наряду со своим телохранителем Масруром, друзьями Абу-Новасом[16] и Джафаром аль-Бармаки одной из немногих реальных личностей, которых она вплела в ткань, соткав в конечном счете образ щедрого и милосердного государя, но непостоянного, неуравновешенного, трагически капризного и прихотливого мужчины. Шехерезада сознательно превратила Гаруна в подобие Шахрияра, в образец обожаемого тирана. Но халиф никогда не был мишенью насмешек, упреков и критики. Он привык исключительно к хвалебным одам в свою честь, написанным за щедрое вознаграждение придворными поэтами, и выслушивал замечания лишь от членов привилегированного ближнего круга. Поэтому, возможно, подчеркнутая неосведомленность о существовании Астрифана и первоначальное нежелание встречаться с Шахрияром, невзирая на льстивые уговоры последнего, объясняются раздраженной обидой на возведенную ею, с его точки зрения, клевету, которую он теперь в конце концов преодолел.

Шехерезада лениво взглянула на мужа, ехавшего впереди на гнедом коне, накрытом пурпурной попоной. Великолепный в прошлом наездник, нынче он страдает от болей в спине и кишечнике. Путь от царского дворца в Астрифане до окраин Багдада проделан в украшенном бриллиантами кресле, которое несли рабы. Даже сейчас царь сидит в пышном мягком седле неестественно прямо, крепко стиснув поводья, и она, не видя его лица, без тени сочувствия знает, что он терпит смертельную боль.

Стремление затмить мужа зрело в Шехерезаде постепенно на протяжении невыносимых лет после помолвки. Народ его боялся, что было очень важно, а ее обожал, что было еще важнее. Укрощая и приручал царя, она припекала его раскаленными докрасна углями за сотворенные им злодейства, особенно за детоубийство, за которое, как ему стало известно, не найти подобающего наказания. Бесчисленные скорбные семьи во всем Астрифане лишились дочерей, очутившихся в руках его палачей: каждую ночь он брал в постель невинную девушку, а наутро ее обезглавливали. Скольких погубил, вытоптав целое поле жасмина? Сколько других семей осыпали бы его проклятиями, если бы Шехерезада не пожертвовала собой и не пошла на хитрость? Слишком много, если подумать. К своему стыду, он раздался в талии, без конца утешаясь вином и сластями, даже стал меньше ростом, превратившись из статного воина в сутулого носильщика с неподъемным грузом на плечах, от которого бледнеет и вянет кожа, а мысли замыкаются в эллипс. Ныне тиран Шахрияр представляет собой сонного, нерешительного и рассеянного ипохондрика. А дева Шехерезада олицетворяет богиню изобилия, незаменимую, обладающую несокрушимым авторитетом, неотразимой сексуальностью, о чем свидетельствуют ежегодные подношения: специально для нее изготовленные драгоценности, краски, благовония, украшения, сшитые по мерке туфельки и рубашки. Она возглавила подлинный образцовый матриархат, выжив в числе немногих женщин своего поколения. Некогда ее имя было уникальным, теперь десять тысяч новорожденных девочек зовутся Шехерезадами. Бабушка «на двадцать лет старше Шехерезады». Созревающая девочка «на три года младше Шехерезады, отдавшейся чудовищу». Груди кормящей матери «не меньше, чем у Шехерезады». Само солнце в ясный день «сияет, как Шехерезада».