Новая реальность - Олеся Шеллина

В допросе образовалась пауза, Андрей Иванович что-то писал, Долгорукий страдал, а я терпеливо сидел, оглядывая помещение и расположившихся в нем людей. Все чаще и чаще мой взгляд останавливался на двери, ведущей в «кабинет раздумий». Забавно, практически все уборные, предназначенные для царей, а сейчас и для императоров, практически во всех резиденциях, где мне суждено было побывать, были обиты красным. Даже сиденье, на котором так здорово думать о вечном, были красными. Да, стульчаки были, и даже содержимое улетало куда-то вниз, подозреваю, что в какую-нибудь выгребную яму, а вот смыва не было. Так же как не было и системы канализационных труб. Кое-где был водопровод, а канализации не было. А ведь в той же Англии нечто подобное вроде бы уже использовалось. Не повсеместно, но использовалось. А тут – выгребные ямы. А ведь еще Фридрих Барбаросса чуть не утонул в сортире, когда пол тронной залы провалился, и он вместе с придворными ухнул в нечистоты с головой. И то, что в Российской империи ямы чистились гораздо чаще, нежели в Европах, это не отменяло того, что и в окно ненароком могли выплеснуть содержимое ночной вазы, в моем случае ярко-красной. И запашок хоть и не вызывал рвотных порывов, но иногда заставлял морщиться. Я не был в гостях у моих царственных собратьев и не могу сравнивать, но, говорят, что тот же Версаль так зас… ну, не будем верить досужим слухам, будем верить только собственным глазам и носу.

А ведь, кроме просто неприятия, присутствовали еще и различные эпидемии, например, чума не обойдет империю, как раз где-то в тридцатых годах, та же оспа, а сколько всяких там дизентерий, тифов и других менее заметных в плане жатвы болезней? И дед пытался что-то вроде санитарной полиции организовать, только, похоже, это его начинание просто послали вместе с ним еще, когда жив был, дружно проигнорировав. И есть у меня подозрение, что желательно реформацию не со стрингов и пулемета начинать, а с теплого сортира, мусорных бригад, мощения улиц, канализации и массовых прививок, хотя бы от оспы. И, кстати, есть у меня несколько особо провинившихся товарищей, которых, вполне можно к этому делу приспособить. В Сибири мемуары писать и вздыхать по бездарно профуканным возможностям – по-моему, это слишком расточительно. Товарищи эти достаточно умны, чтобы вот так не слишком великими ресурсами, коими я владею, распоряжаться. Нет, дороги и мостовые я им не поручу, это почти неограниченный источник наживы, поэтому они будут у меня на личном контроле, а вот осушить выгребные ямы и наладить контроль за чистотой, с примерным наказанием виноватых – это вполне можно будет им поручить. Разделить Россию на регионы и в путь. А самое забавное, что, если подать им это как милость мою императорскую, то жопу порвут, выполняя, чтобы снова в фавор войти. В столице они мне точно не нужны, конфискованного им никто не вернет, пока, во всяком случае, потом, может быть, ежели с нужниками нормально справятся, какой дом и верну. Надо же репутацию поддерживать, что не только в рыло могу, но и конфетку от меня можно получить за примерную службу. И те гвардейцы, что в качестве конвоя должны будут в Сибирь сопровождать, вполне способны роль расстрельной команды выполнить, буде, кто дернется и на попятный пойдет. Одних-то я их в вояж по нужникам России точно не отпущу.

С вакцинацией сложнее. Вариоляцию я не собираюсь вводить, хоть ее вовсю применяют турки, да и семейство Ганноверское вроде бы привилось таким варварским образом, но риски слишком высоки. А Дженнер, чтоб его, еще пока не родился.

— И что же заставило тебя, душа моя, Иван Алексеевич, на такое злодеяние супротив императора нашего Петра Алексеевича пойти? Завещание от его имени составить? Волею государя нашего пренебречь?

— Бес попутал, — не отнимая рук от головы, пробормотал Иван. — Да и шел я сюда, чтоб предупредить государя, молить, чтоб не подписывал…

— И что же, бес энтот, который с пути сбил, не подсказывал, что сам можешь подпись поставить, кое уже проделывал не раз, на шалости государя подбивая? — этакий добрый дядюшка, пеняющий сорванцу за то, что тот натворил. И где, спрашивается, тот самый Ушаков, от одного имени которого у многих нехороших личностей сердце екало? — А ну отвечать, сукин сын! Погубить захотел государя? Со свету сжить, и по поддельному завещанию самому, через сестрицу править? — Ушаков привстал и шандарахнул по столу кулаком так, что чернильница и свечи подпрыгнули, а уж после начал орать. Я аж присел и голову в плечи втянул. Почему-то возникло острое желание в чем-нибудь покаяться перед начальником Тайной канцелярии.

— Да не хотел я государя губить! Христом Богом клянусь, вот тебе крест! — Иван вскочил на ноги и принялся осенять себя крестом. Он был небрит, и от него разило таким суровым перегаром, что я едва удержался, чтобы не закашлять. — Я ж живота не пожалею за него, ежели что. Говорю, бес попутал, послушался от… — он осекся, и снова сел на кровать, глядя на Ушакова красными воспаленными глазами, смотрящими с опухшей рожи. Но вот то, что остановился и папашу не выдал, мне внезапно понравилось.

— Так это был бес, или отец твой, Алексей Григорьевич? — тон Ушакова сменился так резко, что я едва со стула не упал. Это снова был добрый дядюшка, который степенно сел обратно за стол и взял в руки перо. Мимо него не прошла невольная оговорка Ваньки, которую тот едва не выпалил сгоряча. Иван молчал, глядя в одну точку на стене.

Я встал и подошел к столу. Собственно, было не столь уж и важно, сам он додумался до такого, или подсказал ему кто, суть самого проступка от этого не меняется. Вот тут только Иван обратил на меня внимание. Наверное, думал, что какой-то помощник Ушакова в углу притаился. Теперь же, когда свет свечей падал на меня, наконец-то узнал и неловко поднялся на ноги.

— Государь Петр Алексеевич.

— Очень разочаровал ты меня, Иван. Даже самому удивительно, как горе от твоего предательства сердце сжало.

— Государь? — Иван так удивленно смотрел на меня, словно действительно не узнал или не увидел, когда я только вошел. — Разве не должен ты в постели сейчас находиться? Или же я все-таки окочурился в какой-нибудь луже, и теперь ты явился ко мне немым укором, чтобы сообщить, что недостоин Ванька Долгорукий небес?

— Э-э-э, — я повернулся к Ушакову, но тот ответил мне удивленным взглядом и развел руками.

Ванька в это время отодвинулся на кровати к стене, практически завалился на нее, истово крестясь.

— Спаси, господи, раба твоего грешного, — бормотал Долгорукий, мне же, глядя на него очень сильно захотелось подойти и вмазать ему по морде. Отказывать себе в этом удовольствии я не стал, подошел поближе и сунул ему кулак в рожу, даже без замаха. Что не говори, а удар у меня, несмотря на юный возраст, был хорош. Голова Ивана откинулась назад и стукнулась о стену. Он взвыл, и принялся барахтаться на кровати, пытаясь принять сидячее положение, но хотя бы перестал креститься, перемежая крещение с молитвами.

— Аккуратнее, государь Петр Алексеевич, — ко мне подскочил Ушаков. — Ну как можно-то, собственноручно? У нас для мордобития специальные людишки обучены, а то поранишься еще об эту харю разбойную?

Я смотрел на него и не знал, плакать мне или смеяться.