Джентльмен что надо - Нора Лофтс

– Я должен пойти домой, – и тут же рухнул на стул, так и не услышав, как Харки сказал в ответ:

– Куда ты пойдешь в таком виде, парень! Да ты все равно не попадешь домой до того, как тебя там хватятся.

Но мальчик уже спал, опустив голову на колени.

Когда Уолли проснулся, первое, что он почувствовал, это запах свежескошенного сена, а потом красное сияние, которое окружало его. Затем он заметил девушку, которая своим разглядыванием разбудила его. Ее красные губы расплылись в улыбке, она смеялась над ним. Ралей быстро сел и стал стряхивать солому со своих волос и одежды, слегка покраснев оттого, что эта хохочущая девушка застала его в таком неприличном виде. Она продолжала смеяться и, схватив пук сена, рассыпала его над ним и сказала:

– Соня. Ты проспал целый день. Харкесс уже ужинает.

Мальчик с трудом поднялся на ноги, попутно стараясь избавиться от сена в волосах и на одежде. Но девушка пребывала в игривом настроении. И стоило ему освободиться от соломы, как она снова закидывала его ею. Наконец, скорее из желания выиграть время, нежели подыграть ей, он захватил большую охапку сена и со своей удобной позиции на макушке кучи забросал сеном всю ее, с головы до пят. Тихо вскрикнув, она бросилась на него, и в течение нескольких минут сено летело во все стороны. Красные лучи заката отплясывали свой дикий танец в поднявшейся пыли, и Уолли с девушкой, изможденные и задыхающиеся, свалились наконец на взъерошенное сено один подле другого и, тяжело дыша, смотрели друг на друга. Тут он разглядел, что она старше него и прехорошенькая. Ее волосы там, где они плотно прилегали к голове, были черные, но отдельные пряди, просвеченные вечерним солнцем, казалось, были покрыты легкой красноватой паутиной. Ее кожа была словно мед, за чуть приоткрытыми губами сверкали мелкие белые зубки и розовый, тонкий язычок. Однако в ее остром носике и подбородке заключалась угроза, что через каких-нибудь несколько лет в ней можно будет безошибочно признать внучку старой мамаши Шейл, но пока что она была прелестна. Надув губки, девушка сдула упавшую на нос прядь волос и откинулась назад, на сено, подложив под голову руки. Рукава ее хлопчатобумажного платья задрались кверху, обнажив тоненькие голубые жилки, вьющиеся по руке от запястья к локтю, и в этой ее позе все внимание наблюдателя сосредоточивалось на основании ее шеи, где не тронутая загаром кожа была пугающей белизны, и на расцветающую грудь с сосками, которые буквально вонзались в легкую ткань ее платья.

Что-то незнакомое сдавило мальчику горло.

– Вы прелестны, – едва выдохнул он.

Она снова рассмеялась и, схватив одной рукой его голову, привлекла ее к своему лицу. Ралей неуклюже, робко поцеловал ее, как целовал свою мать, когда этого требовали обстоятельства. Но в этом, как, впрочем, и во всем другом – так уж устроена была его натура, – он был способным, смекалистым учеником, а обучившись, становился экспертом. Да и для девушки такое занятие было явно не в новинку. Так что все пошло как по маслу.

– Что с тобой, Уолли? Мне недосуг дожидаться тебя. Выспишься дома, – загремел вдруг снизу голос Харкесса.

Вздрогнув, юноша вскочил на ноги. Девушка прошептала ему:

– Не говори, что я тут. Приходи еще.

– Приду, – прошептал он, соскользнул с кучи сена и, притворно зевая, вышел из темного сарая навстречу Харкессу, освещенному последними лучами заката.

– Никогда не встречал такого соню мальчишку, – проворчал старик. – Давай вставай, бери ноги в руки, и я провожу тебя домой и скажу твоему отцу, что тут нет твоей вины.

– Не беспокойся, Харки. Я как-нибудь сам разберусь со своим отцом.

Было что-то в его тоне, что заставило Харкесса с изумлением взглянуть на него. Да, «Харки» он произнес по-старому – как мальчишка и друг, – тем не менее вся фраза прозвучала с оттенком высокомерия, а последние слова вдруг напомнили Харкессу, что перед ним сын сквайра и что сам он не более чем контрабандист. Однако его доброе старое сердце принудило его настаивать на своем:

– Ты уверен? Мне бы совсем не хотелось, чтобы ты пострадал из-за меня.

Ралей рассеянно возразил:

– Все обойдется. – И они в полном молчании отправились в путь.

Так вот, подумал юноша, что значит быть мужчиной, что значат чисто мужские наслаждения и прерогативы. Он знал о них и раньше и старался избегать их, но никогда не предполагал ничего подобного. Какая она была ласковая, мягкая, и покладистая, и сведущая в таких делах! Впрочем, лучше не думать об ее осведомленности – на этом фоне его невежество особенно бросается в глаза. Однако какие же перспективы, какие будущие услады открылись перед ним сегодня вечером! Даже Вест-Индия вылетела у него из головы, и он небрежно пожелал Харкессу спокойной ночи и пошел на встречу со своим отцом. Он теперь был мужчиной и не собирался позволить пороть себя ни в этот вечер, ни в любой другой. Сама мысль о том, что чья-то наглая рука замахнется на него, бросала его в жар, но если вчера еще чувство страха было причиной этого, то теперь только стыд обжигал его щеки. И эта столь неожиданная для него самого уверенность в себе была так сильна, так явно опиралась на законы естества, что его отец, едва взглянув на его пылающее, готовое к отпору лицо, оставил свое намерение телесно наказать его, и оставил его навсегда.

НИДЕРЛАНДЫ. 17 НОЯБРЯ 1572 ГОДА

В тот ноябрьский вечер трое мужчин сидели, скорчившись, в дырявой палатке возле жаровни и явно ждали четвертого. Можно было подумать, что четвертого им не хватает для игры в карты, потому что на перевернутом вверх дном ящике лежала колода карт, стояли бутылка вина, на три четверти пустая, и несколько кубков. Но этому мирному предположению не соответствовали выражение беспокойства на их лицах и напряженные позы сидящих на табуретках людей. Хэмфри Гилберт просверливал новые дырки в растянувшемся от сырости ремне; гвоздь, которым он орудовал, скрипел в мокрой коже, и он время от времени делал паузу, поднимал кверху гвоздь и прислушивался; затем, убедившись, что это был не тот звук, которого он дожидался, Хэмфри качал своей большой башкой и снова принимался скрипеть гвоздем по коже. Всякий раз, когда Гилберт останавливался, Филипп Сидней тоже переставал писать, смотрел на выход из палатки и ждал. Но стоило Гилберту покачать головой, как Сидней, поймав его взгляд, смотрел на него с выражением сочувствия, затем снова принимался писать. Третий участник этой сцены казался не таким озабоченным. Он, склонив свой табурет на одну ножку, раскачивался и крутился на нем; при этом тихо напевал что-то, не размыкая губ, посматривал на бутылку и морщился при виде того, как мало вина в ней оставалось; а когда Гилберт замирал в ожидании, он громко вздыхал.

Наконец Сидней отложил в сторону перо, закрыл крышкой чернильницу и сложил бумагу.

– Это бессмысленно, – сказал он тихим голосом, – малыш уехал двенадцать часов назад, а то и раньше. Что-то с ним случилось.

– Я не доверяю местным жителям, – обеспокоенно заметил Гилберт. – Как только дело доходит до драки, они, похоже, готовы отвернуться от своих союзников и начинают заискивать перед испанцами. Это моя вина, мне не следовало отпускать его. Ведь если посмотреть, то он всего лишь мальчишка.