Камни поют - Александра Шалашова

то объясни, почему это должно быть так больно и страшно, можно ли тогда хотя бы сделать так, чтобы не было так больно?

Но если ты не можешь ответить ни на один вопрос, то хотя бы убей меня сейчас, пока я не передумал.

А как же ты узнал, как зовут этого человека?

А я сразу понял, когда увидел. Мне снится человек по имени Иэн Гиллан, не знаю, кто он и откуда, даже не все слова песни понимаю – только приблизительный, произвольный смысл.

И после того сна понял, что у меня тоже будут длинные волосы, а коротко стричься должны только военные и государственные служащие, а если ты вольный человек, если ты обращаешься вот так к богу – то должно быть именно так.

Но вот появляется Лис, и, сам не знаю почему, несусь навстречу и вижу перед собой бело-синий эмалевый значок инструктор туризма – раньше не мог разглядеть, а теперь вижу, что там узкий двуцветный пропеллер. Ледник и пропеллер, небо. Путешествуйте по горам Кавказа. Все видел в Доме пионеров, но только за́пах – там пахло бумагой, старыми картами, крепкой заваркой, одеколоном, а тут – только Лисом, его рубашкой, его рассказами и разговорами.

– Ну что? Как оно?

Вечно встречал вопросами, на которые – ну что ответишь? Спал, ел, дрался, дулся, ничего не делал. Книжку читал. У Лиса-то жизнь, другая, веселая жизнь.

– Слушай, Лешк, а я тебя ведь отпросил на сегодня у начальницы твоей. Пойдешь гулять?

Захотелось крикнуть – да, да, конечно, почему ты спрашиваешь, иду гулять, могу прямо вот так побежать, в коротких форменных штанах, что мы в помещении здесь носим, но что-то заставило отстраниться, помолчать.

А отстранившись, спросить:

– Лис, мы одни пойдем?

– Нет, ну зачем – одни, одним не так весело будет, другим же тоже… интересно. Все пацаны пойдут, которые в секцию записаны. За город поедем. На автобусе.

– На автобусе… У меня денег нет на автобус.

– У меня есть.

– Ну я не знаю…

Лис сдвигает брови, невероятная его, золотая и радостная улыбка меркнет:

– Лешк, ты что, не хочешь гулять? Смотри, погода какая – скоро ведь не будет. Золотая осень, красота. Речку пойдем смотреть, к морю спустимся, я дикий пляж знаю, где ни местных, ни туристов… Я, может, что-то о растениях расскажу, ты ж, небось, яблоню от груши не отличаешь? Вот и будем смотреть.

Как же – яблоню от груши… Яблоки-то все едят, зачем ерунду говорить? И груши видел: они гниют под ногами, быстро становятся несъедобными, каким-то белесо-муравьиным месивом. Но не спорю.

Хочу гулять, но как сказать, не знаю. С кем поедем – неужели вот с этими? Они затаились, когда Лис пришел, все-таки сторонятся взрослого, прямо как Наташка, но она не из страха, а потому, что любит меня сильно: не хочет мешать, она скромная, Наташка.

Хочу, опускаю глаза – может, поймет? Но ведь стыдно только будет, если поймет. Подумает, что я только о себе думаю, что я как все, а человек не должен быть таким, а должен – хорошим товарищем, сильным и смелым. И эти, которые в секции, – они товарищи, я должен их любить. Может быть, и не именно любить, но точно обязан быть хорошим товарищем. Поэтому говорю – нет, Лис, что ты, Лис, конечно, пойду.

– Подождешь, пока переоденусь?

– Переоденешься, а что… А, ну да. Надо будет тебе приличную туристическую амуницию справить, а то как Гаврош бегаешь. Иди, я тут подожду.

– Бегаю – как что? Как кто?..

– Не знаешь, кто такой Гаврош? Ну ничего, я потом когда-нибудь расскажу. Поспеши.

Но только он, кажется, так и не рассказал никогда, а я сам узнал, когда прочитал Гюго. Но вообще-то я не был тогда похож на этого самого Гавроша – он смелый был, и одежда рваная была оттого, что на улице спал, а у меня чистенькая, неприметная, такая у всех парней была.

И я спешу. И после слов не то чтобы теплее становится, а просто думаю, что он же не скажет всем, что нужно амуницию покупать, это только для меня слова? И дело не в том, что хочет купить, у него самого денег нет, ну разве только на автобус, а потому что посмотрел, увидел, что для долгих прогулок у меня не очень подходящий вид, обратил внимание.

Я тогда куда угодно пойду, буду слушать про растения, про температуру воды в горной реке, про методы очистки воды, про все-все.

Натягиваю длинные штаны, рубашку поверх майки– соко́лки – кто его знает, почему соко́лки, а только так старшие пацаны говорили, а мы подхватили. Теплее одеваться смысла нет, и в этом-то заживо спекусь, но только ведь Наташа увидит, что мимо нее без ничего бегу, заругается. Как так – без ничего, голышом, что ли? Смешно. Но только она говорит без ништо, и никто не смеется.

Стоило бы носки другие поискать, без дырок, но не ищу – Лис ждет. Бегу вприпрыжку, а он не один – стоит напротив Сонечка, маленькая, беленькая. И тут снова зло взяло: вообще Сонечка хорошая, нормальная девочка, она не шлялась ни с кем, не расковыривала прыщи, не воровала у воспитательниц карандаши для губ, вообще ничего такого не делала, просто сидела день-деньской на крылечке нашего корпуса или на качелях синих, скрипучих, не читала, не писала, не рисовала, только улыбалась странненько, отуманенно.

– Ого, уже собрался? – Лис кивает. – Молодец. Тут Соня с нами хочет идти. Не знаю, милая, ты же не в секции, отпустят ли? Я, конечно, попрошу…

Ты попросишь, думаю, конечно, тебе отдадут, кому она нужна; все рассчитывали, что Соню заберут быстро, потому как такая хорошенькая, беленькая, тихая, любит цветы поливать – вечно лужа на подоконнике стоит, вниз стекает, – но отчего-то не брали. Потому что, если с ней заговоришь, поздороваешься просто – не услышишь ответа. Она не реагирует, моргает, редко-редко что-нибудь сама скажет, может, о еде что или об игрушках. Она из этих, ну, зэпээр. Тринадцать лет, а до сих пор в третьем классе. Никому плохого не делала, ничего, сама за собой следит, чистая, носит в ладошках цвет шиповника, какие-то листья, ягоды, что удается найти, но люди, видно, не хотят такую. И только Лис со всем вниманием к ней, трепетно рассматривает ерунду всякую, что она во дворе на тропинках подбирает. Ой, что это у тебя? Ты знаешь, что это был такой жук, у которого… Да ты не бойся. Он мертвый, жук. Видишь? Но даже и тогда Сонечка не завизжит, не бросит жука с ладони на пол. Станет приглядываться, словно проверяя: точно ли мертвый?

Точно, точно.

Лис не обманет.

Он-то видел множество мертвых жуков на тропинках.

– Да берите ее с собой, Алексей Георгиевич, – вмешивается Наташка, – берите, берите, никого не спрашивайте. Она только с вами гуляет, с другими боится выходить.

– Но, Наташ, мы же далеко поедем… С пацанами, большими уже. Куда с девочкой? Нет, я с ней потом с радостью погуляю, но сейчас даже не знаю вот…

Соня с места не двинулась, не заплакала, не обиделась. Точно окаменевшее лицо у нее.

– Да ладно, Лис… то есть Алексей Георгиевич, – сам не ожидал от себя, говорю тихо, сдавленно, – давайте возьмем. Она вправду с нами никуда не выходит, за лето не загорела вон даже. А так Соня спокойная, неприятного ничего не будет. Я… то есть я буду присматривать, если хотите.

И тут Лис так посмотрел, что я понял – он хотел, чтобы я так сказал, он доволен, счастлив просто.

Конечно, спросил у директрисы, и мы ждали вдвоем, пока он спрашивал, даже пацаны потеряли интерес и пошли на обед, а я не смог пойти обедать, потому что неприлично, когда с минуты на минуту может вернуться человек, да и он все время в городе покупал какие-то вкусные вещи: сочники с творогом в кулинарии, жареные пирожки с мясом, маленькие груши, лимонад. А после обеда, к которому привык и что даже противно есть иногда, это все не покажется таким здоровским, когда вкус во рту от разваренных макарон, хлебных котлет, косточек из компота. А когда младше был, все любил. Все ел, даже пшеничный хлеб, который сейчас и вовсе возле тарелок оставить можно; только не оставляю. В прошлом интернате за такое по рукам били, за любое: хлеб просто на стол положишь, не на тарелку, – бац по рукам. Раскрошишь слишком – по рукам. До синяков, до крови. То есть за разное били, тут как-то поспокойнее. Хотя и злые мужики-воспитатели есть, то есть не злые, а…

– Ну… – Он возвращается, улыбается нам с Соней. – Все хорошо, можем идти. Но вот что придумал, чтобы не так скучно, – бежим? А? Вот кто быстрее до остановки?

И сам первым припустился к выходу, не очень быстро: чтобы мы сумели догнать.

Стоим на остановке, а тут долго ждать – сажусь на бордюр, штаны в пыли испачкал, а Лис не посмотрел осуждающе: он первый, кому все равно, кто понимает, что я вовсе не вымажусь непоправимо, а если