Ягоды страсти, ягоды смерти - Татьяна Гармаш-Роффе

Юля, пиарщица фирмы-спонсора, предоставившей свой товар для этой презентации, сделала ему знак, что он свободен: она хорошо знала, как дорожит Влад своим обонянием и как претит ему едкий дым. Теперь у него есть минут пятнадцать, чтобы отдышаться. Дальше, когда народ приступит к еде, придется вернуться в ядовитую атмосферу зала: наливать, показывать этикетки дорогих вин, рассказывать родословную данной бутылки и прочие никому не нужные, но модные вещи.

Как-то он читал в газете сетования актеров: ходить в театр нынче стало модным, и ежевечерне собираются полные зрительные залы, да только артистам это не в радость. Публика не ценит их мастерство: не умеет, не разбирается. Нет у нее ни навыков, ни знаний, чтобы отличить хорошую игру от плохой.

Вот так примерно ощущал себя Влад. Он не претендовал на сравнение своей профессии с актерской, ни вообще с искусством, но...

* * *

В детстве он был увальнем – медлительным, задумчивым пареньком. Девчонки на него с ранних классов заглядывались: он уже тогда был весьма хорош собой, с его русыми волнистыми волосами и большими светло-карими глазами, словно очерченными тонкой кистью, – но он их будто не замечал. Учеба шла тоже так, как девчонки: шла себе, но он ее вроде и не замечал. Учился на четверки, учителя талдычили, что он мог бы на пятерки, стоило только ему сосредоточиться... Беда его была, по общему мнению, в том, что он слишком мечтательный.

Мечтательный. Выходило, он о чем-то мечтает? Но это совсем не так! Мечты – вещь конкретная, и у каждого человека они свои. Его одноклассники мечтали, да, по большей части о деньгах, славе и девочках. Красивых девочках, которых у них непременно будет множество. А Влад ни о чем таком не мечтал. Он просто жил. И наслаждался жизнью.

Мама как-то сказала: «Воленька (так она его называла), я понимаю, ты живешь в своем мире, и я это уважаю...»

Мама у него была чудесная, умная, интеллигентная женщина. И Влад привык с уважением относиться к ее высказываниям. Но тогда он ее слов не понял: что значит в СВОЕМ мире? Разве облако, похожее на жирафа, плывет только для него? Разве косматое дерево, на ветру похожее на пуму, выпустившую когти, видно лишь ему? Разве прозрачная лошадка только для него бежит по мокрой после дождя дороге на полотне Ван Гога[2]? Разве исключительно для него Моцарт сотворил гармонию звуков, разве ему одному земля дарит сокровищницу своих ароматов?

Такого не может быть, и, значит, никакого «своего» мира у него нет. Этот мир для всех!

Мамины слова он понял куда позже. Намного позже, в армии, где не было места пумам и жирафам, Моцарту и Ван Гогу. Тогда он понял, что мир – он, конечно, для всех... только не все его обживают одинаково. Что есть очень много людей, которые существуют лишь на маленьком пятачке, на кусочке земли с кусочком фасада дома и веткой дерева рядом с фрагментом крыльца... С обрывком песенки, с небрежно-глянцевой репродукцией картины, с кричащими расцветками повседневности и ее оглушающими запахами... Ему тогда представилось, что мир – это огромный гипермаркет, в который каждый приходит со своей тележкой. У одних тележка поменьше, у других побольше, но все равно пространство тележки бесконечно мало по сравнению с гипермаркетом. Поэтому люди могут выбрать только ограниченное число вещей. Вот каждый и выбирает: кто звезды на небе, кто звезд эстрады...

Ему многие говорили, что у него способности и что их надо развивать. Способностей оказалось подозрительно много: рисовал он хорошо, слух у него был отменный, в математике он преуспевал, в литературе был одним из лучших... СЛИШКОМ много способностей. И ни одного таланта!

Так он думал, пока родительский друг не сказал ему про нюх и про вино. Тогда Влада будто что-то толкнуло внутри: вот его талант!

Овладевая профессией сомелье, он понял, что она вбирает в себя все, что он любит: и облака, и деревья, и музыку, и картины... всё! Он только лишь перевел все это на другой язык, не потеряв смысла...

* * *

Влад пересек холл, дружески подмигнув гардеробщику, пожилому дядечке с залихватскими усами и манерами аристократа, и уже собрался открыть дверь на улицу, как услышал слова, произнесенные нежным девичьим голоском:

– ...кислятина жуткая! Причем этот Чайльд Гарольд угрюмо-томный подает бокал на пробу с таким видом, словно тут собрались клинические идиоты и он сделал большое одолжение, что согласился иметь с ними дело!

Влад притормозил. Он не знал, кто такой «чайльдгарольд» (хотя что-то знакомое...), но понял, что метила девица в него. Больше не в кого!

Обернувшись, он увидел какую-то писюху лет шестнадцати, которая говорила по сотовому. Писюха стояла к нему в полупрофиль. Отдув волнистую русую прядь, упавшую ей на щеку, она продолжала:

– Кислятина и есть, только кто же признается? Все делают вид, что это шикарно, такой люкс-VIP пить эту гадость! У них от цены за бутылку оргазм происходит, а у меня, к слову, понос... Нет, мам, не от цены, а от кислятины! Не волнуйся, в прошлый раз тоже так было, на меня вино действует как слабительное... Да не волнуйся, мам! Все нормально, просто там жутко зал прокурили, мне захотелось выйти, вот я тебе и позвонила... О-о-о, ну ты будешь меня доставать теперь с пищеварением, а? Я ж тебе объяснила: это кислятина, и мой организм...

Она не закончила: Влад, взбешенный услышанным, крепко прихватил ее под локоток.

– А ну пошли!

– Куда?! – обалдела девица.

– В винах разбираться! Чтоб ты раз и навсегда забыла слово «кислятина»! Чтоб ты поняла, что сухое вино – это настоящее вино! А не подслащенный забродивший компот, который ты наверняка обожаешь!

– Мам, я отключусь, ты не волнуйся, тут Чайльд Гарольд притащился и хочет дать мне приватный урок кисловедения! Ага, целую, пока! – Девица отключилась со смехом и на Влада посмотрела с вызовом сквозь очочки в розовой оправе.

– Ладно, пошли! О-очень интересно, как это вы собираетесь убедить меня в обратном!

– Сюда, – коротко рявкнул он и открыл перед ней служебную дверь.

* * *

...Она послушно пригубливала из разных бокалов и честно старалась вчувствоваться в «букет».

– Видишь, – говорил ей Влад, – одно вино отдает немного лесным орехом – лещиной и диким райским яблочком, мелким, ярким и горьковатым, знаешь такие? А другое – летним садом, грушей и персиком, и еще чуть-чуть скошенной травой, видишь?

– Может, мне очки нужно сменить? Я ничего не вижу, – вредно ухмылялась девица.

– Уходи, если тебе неинтересно! Я тебя не держу!

– Не... – Она поправила пальцем очочки. – Давай еще раз.

Он наливал снова по глоточку в два бокала: сравнение он ограничил всего двумя винами – молодым божоле, простеньким и пестро-ярким, как майский луг, и строгим благородным бордо, – винами настолько разными, что он изумлялся, как можно не уловить меж ними разницу. Девица снова пригубливала из каждого бокала, склоняя голову чуть набок от усердия.