Когда погаснет лампада - Цви Прейгерзон

— Как дела, товарищ счетовод?

— Дела как сажа бела, — отвечает Рахиль; ее белозубая улыбка блестит в полумраке комнаты.

Тамара подбегает к Берману и усаживается у него на коленях.

— Дядя Иосиф, — интересуется она, — ты еще не женился?

Как видно, даже малые дети наслушались шуток о холостяке Бермане.

— Пока еще нет, — отвечает он. — Что делать, Тамарке, ты растешь слишком медленно. Похоже, придется мне еще долго ходить холостым…

— Все слышали? — торжественно произносит девочка. — Дядя Иосиф — мой жених!

Сара Самуиловна достает из буфета миску с семечками. Маленькая Тамара хватает горсть и выскакивает наружу. В переулке уже слышны громкие восклицания играющих детей.

— Таки ждет кавалер, Рахиль! — говорит Вениамин, бросив взгляд в окно.

В конце переулка появляется черноусый русский мужчина.

— Иду! — отвечает Рахиль и встает.

Она склоняет голову и некоторое время стоит молча, будто ждет чего-то, а затем неслышно выходит из комнаты, оставив прочих смотреть в окно на ее легкую походку. В небе проступают звезды. Царица-тьма закутывает Гадяч в расшитую блестками накидку. Слышен лишь дальний лай собак и шорох деревьев.

Но вот подает голос и Голда Гинцбург.

— Чокнутые! — произносит она с забавным идишским акцентом. — И чего это мы сидим дома?

Что ж, значит, настало время взглянуть и на Голду, старшую дочь кладбищенского служки. Это двадцатилетняя девушка со свежим лицом, двумя черными косами и блестящими глазами. Ее крепкое телосложение и вся повадка напоминают о женственности и материнстве. Нет сомнения, что, если судьба даст ей шанс, она станет достойной еврейской матерью. Будет в муках давать жизнь маленьким беспомощным существам, чтобы росли, чтобы устремляли взгляд в дали этого мира, чтобы дерзали и набирались мужества в своем стремлении ввысь.

А если не повезет — уже через какие-нибудь два года поблекнет, пропадет эта девушка-мать, дочь кладбищенского служки. Десять детей было у Арона. Шестеро — от первой жены и еще четверо — от ее младшей сестры, на которой он женился, овдовев.

— Куда ты торопишься, Голда? — говорит Сара Самуиловна. — Посидите еще немного.

Она зажигает свет, берет книгу — это диккенсовский «Пиквик» — и водружает на нос очки.

— Что, сегодня ты не ходил к своей профессорше? — певуче спрашивает Голда Вениамина.

Тот качает головой: да, не успел закончить заказ… как оправдаться теперь перед профессором? Но к чему эти намеки насчет профессорши, Голденю? Имеется в виду, конечно, не жена профессора Эйдельмана, а его дочь, Лидия Степановна.

— Молод он еще за юбками бегать! — заявляет Берман и тут же предлагает пойти погулять, ведь вечер так хорош!

Со странным выражением лица он тянет Голду за руку к двери. Но нет ничего забавного в том, что немолодой холостяк тянет руки к таким еврейским девушкам, как Голда. За окном месяц плывет меж заплатами облаков. Пылают далекие звезды, ветер слегка шевелит деревья, застывшие в обморочной тьме, безмолвен переулок, едва доносится издали женская песня, печальная и тревожная, — таков он, этот вечер, в темном закутке среди садов. Вениамин смотрит на сплетенные руки Голды и Бермана и понимает, что сегодня они вполне могут обойтись и без него.

— Вы идите, ребята, я потом догоню, — мягко говорит он.

Расстояние между ним и парой быстро растет, вот они уже и потерялись в ночной темноте.

Вениамин возвращается домой, к старикам. Почти каждый вечер в доме Фейгина собираются пожилые евреи. Неспешная беседа катится по мосткам да по кочкам, от дел давно минувших дней — к надеждам на будущее, а временами затрагивает и вопросы большой политики. Но почему так малочисленна эта компания? Что случилось в последние годы с Гадячем, некогда значительным еврейским городом? Живы еще те, кто помнит гадячскую общину во всей ее красе и великолепии. Помнят бурлящий рынок, помнят синагоги, полные евреев, помнят ешивы, где было не протолкнуться. Помнят хор детских голосов из окон многочисленных хедеров[6] и школ, помнят, как со всех концов земли стекались сюда хасиды Хабада[7] поклониться праху Старого Ребе.

Но вот — опрокинуло время полную чашу. Нет, не сразу, не в один миг покинули Гадяч его еврейские жители. Мало-помалу, один за другим, разъехалась молодежь по большим городам: кто на завод, кто в школу, кто в университет. А следом за детьми потянулись и родители. Семья за семьей — одни в Харьков, другие в Ленинград или даже в Москву. Туда теперь переселились евреи, а в Гадяче их осталось не более пяти сотен. Вот и сидят несколько стариков в доме Хаима-Якова Фейгина при свете тусклой лампочки. Из трубки хозяина поднимаются густые клубы дыма, слоятся вокруг лампы, как туман вокруг гаснущего солнца. Вениамин знаком с ними — и с Берлом Левитиным, и с Гинцбургом, и со старым резником реб[8] Довидом.

Все тут бородаты, но борода Берла Левитина самая длинная. Происходит этот бородач из городка Короп Черниговской губернии. У него пятеро сыновей и дочка, и теперь проживает Берл вместе с нею и двумя старшими в Харькове. Один из старших сыновей выучился на адвоката, второй заведует складом тканей крупного универмага, а замужняя дочка — врач. А вот у младшего сына, Ехезкеля, как-то не задалось, и он живет в Гадяче, работает на мельнице. Старики, Берл и его жена Хая, приезжают к сыну на летние месяцы, снимают комнату в городе или в Вельбовке. Старая Хая — крупная специалистка по кушаньям, в чем Вениамин убеждается всякий раз, когда заходит в гости к Левитиным. Нравятся ему рецепты старой Хаи, особенно фаршированная рыба и цимес. Но не откажется парень и от простого украинского борща с капустой, свеклой, помидорами, картофелем и прочими овощами, собранными в нужной пропорции умелой рукой Хаи. А от щедрого сердца самого Берла появляется на столе и бутылочка крепкого.

А сколько лет реб Довиду, слепому на один глаз еврею-резнику? Уж никак не меньше восьмидесяти. Дом резника стоит здесь же, в переулке, и Вениамин каждое утро видит в окно, как тот вышагивает своей нетвердой походкой, с палкой в руке, но с прямой, все еще не сгорбленной спиной. И в самом деле, невзирая на все невзгоды, на детей, что разъехались, бросив его в одиночестве, как какого-нибудь бездетного вдовца, по-прежнему бодрится старый реб Довид, не дрожат его колени.