Мне лучше - Давид Фонкинос

Когда мы доехали, еще не было десяти – я успевал на совещание. Элиза погладила меня по щеке, прошептала: “Все будет хорошо”, – и я вылез из машины.

Интенсивность боли: 6

Настроение: тревожное

В архитектурном бюро “Макс Бэкон”, одном из лучших в Париже, я работал уже больше десяти лет. Занимался всего лишь сметами проектов, но к делу относился… не скажу “творчески”, но с душой. Ничего захватывающего в моей работе, может, и не было, однако же я врос в эту размеренную, от планов до отчетов, жизнь. Мне открылась некая ощутимая красота цифр. Даже к безликим вещам, вроде мебели в кабинете, я привязался. К моему шкафу, например, – как умилительно скрипит его дверца! Этакая вещественная форма стокгольмского синдрома. Как узники начинают любить своих мучителей, так и я испытывал блаженство, обретаясь в этом офисном мире, словно под постоянным наркозом. Год за годом в счастливом бесчувствии скользил по узкой колее, теперь же эта безмятежность досадно нарушалась глупейшим духом соперничества. Ничего не попишешь, мир переменился. Нужно быть успешным. Нужно быть продуктивным. Нужно быть эффективным. И нужно вступать в борьбу ради всех этих “нужно”. В дверь стучится новое поколение, оголодавшее от безработицы и вооруженное новейшими технологиями. Все это и вгоняло меня в стресс. Прошло время, когда мы заглядывали друг к другу в пятницу после работы, чтобы выпить и поболтать. Нынче каждый сам по себе. Дружба с сослуживцами уже выглядит подозрительной. Безмятежное некогда офисное житье-бытье стало похожим на жизнь при оккупационных властях, и я не очень понимал, что делать: сопротивляться или сдаться и сотрудничать с ними.

В то утро, добравшись до работы, я бросился в лифт и рванул на восьмой этаж, где проходила встреча. Пока лифт поднимался, у меня было время посмотреть на себя. Для того и висело большое зеркало – чтобы каждый мог причесаться, поправить галстук или складки на юбке. Я снова увидал трагическую мину, но это ладно. На виске блестела капля пота – вот это да! Впервые в жизни у меня выступил пот не от физического напряжения, а от чего-то другого. Я уставился на эту капельку и не сразу вытер ее платком. Только вышел из лифта, как столкнулся с Гайаром:

– О, вот и ты! Японцы, слава богу, задержались, так что ты ничего не пропустил.

– Прекрасно.

– Как сам-то? Ты же был в больнице?

– Да-да, спасибо, все в порядке. Ложная тревога.

– Отлично! Сейчас болеть не время. Ты нам нужен, старина!

Он похлопал меня по спине. Как будто мы с ним закадычные друзья. И вроде он так искренне сочувствует. На миг я даже усомнился – такой ли уж он мне враг. Вон как обрадовался мне. На совещании должен был обсуждаться большой проект, связанный с реставрацией после фукусимской аварии. Предстояло договориться с Осикими и его коллегами о финансовой стороне дела. Эта задача ложилась на нас с Гайаром. Жан-Пьер Одибер, наш шеф, конечно, тоже участвовал в такой важной встрече. Он у нас типичный образец руководителя, который иногда силится показать, что он на короткой ноге с подчиненными, но на настоящие человеческие отношения не способен. Можно подумать, родился начальником. Натасканный на частных курсах, он без труда поступил в Высшую коммерческую школу. Став студентом, поначалу загулял. На радостях, что освободился от постоянного надзора, стал изрядно выпивать и покуривать травку. Но быстро понял, что разгул – не для него, и вернулся к своей обычной несгибаемой правильности. И вся его дальнейшая жизнь была прямой и правильной, даже тонкие с проседью усики всегда торчали строго горизонтально.

В особо значительных случаях Одибер, само собой, умел изобразить радушие. Японцы были страшно смущены – у них опоздание считается верхом невежливости. Поэтому, встречая их, он сделал попытку пошутить – сказал, что ценит их старание придерживаться наших обычаев. И даже расценил их задержку как “знак уважения к Франции”. Все натянуто улыбнулись; такой шаблонный “переговорный” юмор неизменно срабатывал – размораживал принужденность первых минут. Затем мы принялись методично, пункт за пунктом, излагать свой грандиозный проект. Сосредоточенный на докладе, я позабыл о своей больной спине и чувствовал себя превосходно, но вдруг вмешался один из помощников Осикими (тот, что говорил по-французски):

– Прощу прощения, что перебиваю вас, но я не понял, каким образом вы получили такую цифру.

– Что вы имеете в виду?

– Затраты на торговый центр.

– А!

– Вот-вот. Сумма явно завышена. Не знаю, из чего вы исходили и на какие расчеты опирались, но предупреждаю с самого начала: такое предложение мы принять не сможем.

– Но…

– Если я передам его господину Осикими, боюсь, он немедленно встанет и уйдет.

– Не понимаю… это оптимальное решение… – Я совершенно сбился с толку.

Повисла пауза. Все молча уставились друг на друга. Но мрачный взгляд, что метнул на меня Одибер, прорезал это молчание не хуже громкого крика. Я почувствовал, как на виске набухает вторая капля пота (видимо, первая была ее предвестницей). Этот проект я проработал очень тщательно, процент нашей прибыли заложил очень скромный – так почему такая странная реакция! Расчеты, сделанные за последние месяцы, промелькнули у меня в голове, подобно тому как за минуту до конца вся жизнь проносится перед мысленным взором умирающего. Нет, я не понимал, в чем загвоздка.

Но проблема была налицо, или, если угодно, на лице сидевшего напротив меня человека. И тут заговорил Гайар:

– Думаю, наш сотрудник учел не все данные и допустил оплошность. Мне понятна его ошибка и ваша реакция…

– …

– Собственно говоря, все это легко уладить… мы быстро устраним просчет… взгляните вот на этот документ… бла-бла-бла…

Продолжение его победной речи я уже не слушал. Было ясно: он с самого начала расставил мне ловушку: заставил работать с неверными данными. И поджидал момент, когда я публично облажаюсь, а он спасет ситуацию. Как он, бедняжечка, наверное, боялся, что я сегодня не приду, и вот почему встретил меня с такой радостью. Видимо, этот человек достиг заоблачных вершин в искусстве пакостить коллегам. И что было делать? Орать? Беситься? Нет. Я должен был молчать, чтобы не погубить проект. Я и молчал все время, пока японцы не ушли. Совещание продолжалось еще целый час – час унизительный, мучительный, – японский вариант китайской пытки.

Уходя, японцы, вежливейший народ, мне едва кивнули. Я остался сидеть на стуле в опустевшем зале и разглядывать записи на доске – радужные выкладки нового, постфукусимского урбанизма. Но вскоре в коридоре раздался рык Одибера: “Где этот болван?”, а потом явился и он сам. Шеф показался мне большущим, огромнейшим великаном, с головой под самый потолок. Заговорил он не сразу – поначалу просто молчал, но это молчание было ужаснее всего. Есть выражение “затишье перед бурей”. Я уже чуял в нем громы и молнии. Затишье, чреватое бурей, которая вот-вот разразится. Уже разразилась: