Жаркое лето 1762-го - Сергей Алексеевич Булыга

всем нам хорошо известная Марта Скавронская, была явно не царского роду. К тому же брак ее…

Но, простите, тут мы очень сильно отвлеклись. Так вот, царь велел Ивану ждать, когда он его призовет, а пока позволил быть свободным. Иван браво отдал честь, развернулся через правое плечо и вышел. После спустился на первый этаж и там опять повернул в кордегардию. Но заходить туда не стал, потому что через открытую дверь увидел, что давешний дежурный офицер, его приятель, теперь уже не сидит, развалившись за столом, а стоит, вытянувшись во фрунт, перед свитским генералом, который ему вполголоса что-то очень недовольно выговаривает. И хоть этот свитский и стоял к Ивану спиной, но он его сразу узнал. Это был Андрей Гудович, первый царский фаворит. Или, если все сразу, то граф, генерал-адъютант, его сиятельство Андрей Васильевич. Или просто Андрюшка-хохол, как за глаза его дразнил дежурный офицер, а теперь, куда ты денешься, стоял перед ним навытяжку и ел его глазами. Иван тихонько отступил обратно, а после боком вышел в сени, а там и совсем на площадь. Дворец же не зря именовался Малым, там же даже крыльца не было.

И вот, выйдя из сеней сразу на площадь, Иван надел шляпу, осмотрелся и прошел еще немного, а после остановился так, чтобы дежурный, как он только того пожелает, сразу смог бы увидеть его через окно. Ведь же не до самой ночи будет ему Гудович выговаривать, ведь же скоро побежит наверх, потому что надо же будет кому-то государю трубку набивать! Или, может, зря он над Гудовичем смеется, подумал Иван, может, теперь его самого, вместо Гудовича, приставят к высочайшему табаку да и еще к выгуливанию высочайшего песика. А что! Царь скажет: так хочу, Иван, потому что только тебе верю. А ты, спросит, что хочешь за это взамен? Говори смело, не бойся, я же царь, я все могу. И что тогда ему ответить? Нет-нет, быть того не может, тут же подумал Иван, зачем он такой царю, он же не свитский человек, нет в нем свитского лоску, его даже в армии, в штабе, и то не очень-то за это жалуют. И так и здесь: пошлют его туда с депешей, и сегодня же. А пока нужно дождаться Семена, Семен расскажет, что у них здесь нового, думал Иван. Но Семен все не шел и не шел, застрял Семен, заел его Андрюшка.

Семеном, как вы уже догадались, звали того дежурного офицера. Майор Губин, Семен Павлович, вот кто это был такой, если по формуляру. И если опять по формуляру, то еще в прошлом году Семен тоже служил у Румянцева, а потом его перевели сюда, в Ораниенбаум. Кроме Семена Иван здесь никого толком не знал. Да ему это раньше было и не нужно, он же здесь никогда не задерживался. Он приезжал сюда, передавал депешу — и сразу ехал в город, на Литейную, после его оттуда вызывали, давали новую депешу — и он опять ехал, обратно, в армию. Ездить ему было легко, потому что, вот как сейчас, что у него с собой? Маленький дорожный сундучок, а в нем, как говорится, шило, мыло, бритва, помазок, смена исподнего белья и еще немного всякой мелочи. Это что сейчас было при нем, в курьерском экипаже под сиденьем. А что он оставил в Померании? Мишку-денщика да съемную комнатенку восемь на пять аршин, окна строго на северо-запад, а под кроватью еще один сундучок, может, чуть побольше этого. И это все. А на Литейной что? Так там же вообще, если говорить по чести, все чужое, просто его там всегда принимают. Даниле Климентьичу низкий за это поклон. И Анне Даниловне тоже, тут же мысленно прибавил Иван — и не удержался, улыбнулся. Но тут же подумал уже вот о чем: и это все, мой дорогой, потому что нет у тебя здесь ни земли, ни людей, ни зажиточной родни, ни даже кубышки где-нибудь зарытой — ничего! И тут вдруг царь у тебя спрашивает: чего ты хочешь? Да всего, всего хочу, очень сердито подумал Иван. И так же очень резко повернулся…

И увидел, что возле него стоит и с любопытством смотрит на него совершенно незнакомый ему человек. Человек этот был уже в годах, да и, похоже, в немалых чинах, тут же подумал Иван, при этом еще отмечая, что лицо у незнакомца весьма добродушное, даже, можно сказать, бабье.

— Здравствуй, голубчик! — сказал незнакомец опять же добродушным и почти что бабьим голосом. Иван поклонился, а он продолжал: — Это ты из Померании?

Иван на всякий случай не спешил с ответом. Потому что, подумал он, мало ли что. Незнакомец понял это, заулыбался и сказал:

— А ты, я замечаю, бдительный. Это похвально. Тебя Иваном звать?

Иван кивнул.

— А меня Никитой Ивановичем, — опять же мягко и в то же время уже со значением сказал этот человек. Иван насторожился. А этот человек еще раз улыбнулся и продолжил:

— Значит, это точно ты из Померании. И ехал через Кенигсберг. А братца моего там видел? Останавливал тебя мой братец? Братец мой — Петр Иванович. Ну, он не я, его бы ты сразу узнал!

— Да как же не узнать! — тут же ответил Иван. — Ведь ваш же брат, ваше высокопревосходительство, это… — И замолчал.

— Орел? — спросил Никита Иванович. — Так ты про него хотел сказать, голубчик?

Иван не сразу, но кивнул — мол, да, орел. А сам тут же подумал: ну и не ворона же! Потому что речь тут шла о Петре Ивановиче Панине, всесильном прусском губернаторе и генерал-поручике. А это, значит, его старший брат Никита, обер-гофмейстер императорского двора, наставник царевича Павла Петровича, кавалер ордена Андрея Первозванного и, как говорится, прочая и прочая, думал Иван, сверху вниз глядя на своего нового, если можно так сказать, знакомца. А тот сказал уже вот что:

— Понятно! Значит, в Кенигсберге ты не останавливался. Ибо весьма спешил. Или у Петра Ивановича ничего спешного для меня не было. Так?

Иван неопределенно пожал плечами.

— Так, так! — сказал Никита Иванович. — Ну да на то он и братец, что может не спешить, с братцем всегда сочтешься. А тогда ты мне еще вот про кого скажи: про любезного Петра Александровича, про благодетеля вашего. Вот он, небось, уже наверняка тебе про меня чего-нибудь перед твоим отъездом сказывал. И даже, чую, просил передать на словах. Может, какую весточку, а?

Иван, немного помолчав, сказал:

— Его высокопревосходительство велел вам