Похитители душ. Один на один - Полина Каминская

Далее последовал маленький спектакль: мы поражены, мы машем руками, бессильно откидываемся на стуле, снимаем очки и вытираем выступившие слезы.

Миша, сжав зубы, ждал, пока Хренов успокоится.

– Дружочек мой, – проговорил наконец Ромуальд Иванович, – вы только не обижайтесь. А лучше – сядьте на мое место и посмотрите на себя со стороны. Приходит ко мне в кабинет взъерошенный человек, – это он прав, видок у Миши после танковой атаки был неважный, – и просит денег! И на что? – Хренов брезгливо пошуршал бумагами на столе. – Это, по-вашему, аргументы? Да мало ли сейчас психов? При чем тут метрополитен? Вы, кстати, у них в Управлении были? И что они сказали? Без вас проблем хватает! – Тут какая-то новая мысль поразила Ромуальда Ивановича. Взгляд его вдруг подобрел, а голос стал похож на повидло: – Я, впрочем, подумаю над вашим вопросом. Не волнуйтесь, что-нибудь мы обязательно придумаем.

Ясно. Пройденный вариант. Как раз в Управлении метрополитена начали именно с предложения «не волноваться». Миша пару раз глубоко вдохнул и достал из внутреннего кармана еще одну бумагу.

– Я не псих. Вот официальное заключение. И я прошу отнестись к моим словам серьезно.

«Шут его разберет, – подумал Хренов, – бумага вроде настоящая, а такой бред несет… Надо его побыстрей выпроваживать. Обедать пора».

«У, жаба бюрократическая, – решил Миша, – почти не слушал. На часы смотрит. Обедать небось пора».

Шестаков резко встал, заметив, как вздрогнул Ромуальд Иванович, и протянул руку за папкой.

– Все ясно, спасибо. Я пойду.

– Конечно, конечно, – облегченно засуетился Хренов. Он вроде собрался подать Мише руку, но раздумал и лишь неловко привстал на стуле. – Координаты свои оставьте, вдруг что-нибудь придумаем.

– Да что ты все заладил: «Придумаем, придумаем»! Сидишь тут, бездельник, «Фортинбрас при Умслопогасе», лоб морщишь! Я к тебе с делом пришел, а ты… Психов ему много… А то, что у нас на линии скоро филиал дурдома нужно открывать, тебя не касается? Да ты в метро когда последний раз ездил? – Миша представил, с каким удовольствием сейчас шарахнет этой официально-лакированной дверью…

Ну, вот, булыжник – орудие пролетариата… Неизвестно, что прошибло товарища Хренова, но голос его резко построжал:

– Подождите! – и дальше, глядя прямо Шестакову в глаза – Вот что. Орать и «тыкать» тут не надо. А надо реально смотреть на вещи. Вам нужны деньги? Очень хорошо. А кому это «вам»? Подсобному рабочему Шестакову? Беретесь за дело, так уж делайте это грамотно. – Миша внимательно слушал, стоя около двери. – Зарегистрируйтесь официально. Я уж не знаю, как общественное движение или фонд. Ищите спонсоров. Бейте в барабаны. Трубите в трубы. Задействуйте прессу, хотя… эти только панику раздуют.

– Спасибо. – Сквозь утихающую злость Миша понимал, что «замнач» прав.

– Не за что. Когда определитесь, милости просим с официальным письмом. Хотя… Буду с вами откровенен до конца: здесь денег не ищите.

Шестаков решил, что трех «спасибо» будет многовато, и, молча кивнув, открыл дверь.

Хренов догнал его уже в конце коридора.

– Послушайте… – Вне начальственного кабинета Ромуальд Иванович совершенно потерял сходство со сфинксом и вполне мог сойти за школьного учителя или рядового бухгалтера. Костюм оказался ему заметно тесноват, дыхание сбилось от быстрой ходьбы. – Вы… серьезно… верите во всю эту чертовщину? – Легкий кивок в сторону Мишиной папки.

– Не знаю. – Шестаков поморщился, подбирая слова. – Я должен просто понять, ЧТО там происходит. – Пожал протянутую руку и твердо добавил: – Если я докажу, что это чертовщина, позову попа.

Да, конечно, не стоило туда идти. Но Григорий Романович так убедительно рокотал Мише по телефону: «Сходи, Шестаков, времена нынче другие, власть к народу ближе стала… Иваныч мужик дельный… Расскажи ему все, не стесняйся… В конце концов, про выборы намекни…» А может, и правда, стоило намекнуть? Миша стоял на Исаакиевской площади и курил. Казенные «Волги», в основном «тридцать первые», сновали туда-сюда, привозя и увозя тех самых «дельных мужиков». Почему-то вспомнился эпизод из любимой Мишиной книги «Ходжа Насреддин». Тонет ростовщик Джафар. Ему наперебой подают руки: «Давай! Давай!» А тот как будто не слышит. «Дураки вы, – сказал Насреддин, – не видите, кого спасаете? Вот как надо!» И протянул ростовщику руку: «На!» И спас. К чему это я? Какое «на!» мог я предложить Хренову? Возглавить предвыборную кампанию под лозунгом: «Избавим метро от чертей!»? Не смешно.

И побрел Михаил Шестаков, бывший милиционер, а ныне – подсобный рабочий, по Малой Морской, прочь от бесполезной мэрии, сжимая под мышкой невзрачную кожаную папку. На Невском автоматически повернул направо, равнодушно проходя мимо новых заграничных витрин, не удостаивая взглядом ни шедевры петербургской архитектуры, ни весенних длинноногих девушек. Отказался моментально сфотографироваться на фоне Казанского собора, не купил ни газет, ни мороженого… Проигнорировал, одним словом, бурлящую жизнь родного города. Он уже спустился на несколько ступенек в подземный переход, но вид отвратительно кривоногой буквы «М» и неистребимый, с детства знакомый запах сероводорода на этом месте вдруг вызвал такой приступ ненависти к метро, что Миша развернулся и пошел назад.

Какого черта я переживаю за этих людей? Почему я не могу так же спокойно, как они, читать детективы или обнимать девушек, а должен каждую секунду напряженно ждать очередной подлости неизвестного врага? Я становлюсь у крайней двери вагона и внимательно всматриваюсь в их лица: вдруг сейчас кто-то вцепится соседу в горло или забьется в истерике на полу?

Шестаков сжал кулаки и прибавил шагу. Пойду домой пешком. Видеть это метро не могу! Не хочу больше этим заниматься, не буду, Дон Кихот пополам с Рэмбо, пропади ты пропадом, «северная столица», уеду в Коми лес валить, или лучше в Краснодар, там тепло, хлеб выращивать… или в Ташкент («Там яблоки», – гадко подхихикнул внутренний голос), – и Миша понял, что зря себя так накачивает, потому что, оказывается, второй, сидящий в нем человек – ироничный и мудрый, несмотря на причитания первого, гнул свое: «Что ты разоряешься, как на митинге? Себя-то обманывать не надо, на „Гостином дворе“ никаких интересующих нас инцидентов быть не может, это давно известно, купи газету, сегодня, кстати, „Комсомолка-толстушка“ вышла, поезжай домой, дождись звонка Толика, вдруг что-то получилось, и не забудь позвонить в „справочную“, узнать, что там с нашим „танкистом“, как только будет можно, его надо повидать, порасcпросить… И наша любимая черная папка, пополнившись еще одной „страшилкой“, станет толще на несколько листков, а мы ни на шаг не приблизимся к разгадке…»

Ладно, предоставим Мише разбираться со своими внутренними голосами и попробуем осторожно заглянуть в эту пресловутую папку.

Начинал ее собирать Шестаков месяцев пять назад. Только-только начали утихать страсти вокруг Нейроцентра. Валерка Дрягин скоропостижно женился, хитрый Самойлов свалил в рейс, и Мишка остался один на один со своими сомнениями. Ну, ладно. Допустим, Опь Юлия Борисовна пострадала из-за собственной чувствительной души. «Пострадала» – не то слово, если речь идет о десятке раненых и двух погибших, одна из которых – сестра Юлии Борисовны. Невесть откуда взявшиеся в вагоне собаки (теперь-то Миша знал, ОТКУДА) грызли и рвали всех подряд. По долгу службы Шестаков одним из первых увидел, на что способна тонкая ранимая душа после воздействия прибора Поплавского. Так. А остальные?