Месье, сделайте мне больно - Жан-Пьер Гаттеньо

– И когда это закончится?

Она подумала несколько мгновений, перед тем как ответить:

– Со смертью одного из нас, я полагаю.

Действительно, это был способ закончить.

На этом я прервал сеанс.

Впоследствии воровства с витрины мы практически больше не касались. Едва я подходил к этому вопросу, как наталкивался на решительное сопротивление. К эпизоду в комиссариате она возвращалась, только чтобы напомнить не без коварства о роли, которую я там сыграл. Что до остального, то я снова получил право выслушивать ее старые песни о жестокости Макса. Вероятно, она хотела пробудить во мне такие же губительные желания, как и у своего мужа. Как бы то ни было, несмотря на провокации, я продолжал ее принимать. Это как с банком: если вы должны ему немного денег, он аннулирует ваш счет, если должны много, он сохранит вас в качестве клиента в надежде, что вы отдадите. Примерно так же было и с Ольгой. Она настолько овладела мной, что мне хотелось выяснить, что же со мной произошло. Оставалось засыпать, как только она приставала к земле насилия, что, впрочем, едва ли защищало меня от духов жесткости, которых она там заклинала. Ее речь насквозь пронизывала надежный бастион сна, в котором я находил убежище. Уничтожая все границы между явью и сном, речь материализовывалась в удивительно ясных образах, принимала абрисы, которые одни слова сами по себе не смогли бы вызвать. Я в буквальном смысле жил тем, что она мне рассказывала. Макс вытягивался на ней, обрушивал удары, его руки поднимались к ее горлу, он сжимал его изо всех сил. Из глубины сна я одобрял и разделял его усилия наказать супругу. Я просыпался настолько вымотанным, как если бы в действительности ее истязал.

Эта устойчивая враждебность волновала меня больше, чем я мог выразить. Я открылся Злибовику. Старый психоаналитик остался невозмутим. По его мнению, мои ссоры с Ольгой были всего лишь вторичным симптомом, его молчание выпытывало то, что разыгрывалось в моей душе. Однажды, тем не менее, он среагировал. Я рассказывал ему сон, в котором Ольга смеялась над желанием Макса, в то время как тот избивал ее на моей кушетке. Он спросил меня:

– И когда это закончится?

Вопрос меня удивил. Это был именно тот вопрос, который я задал Ольге. Мог ли я ответить: «Со смертью одного из нас»? Впрочем, он не оставил мне на это времени, поднялся из своего кресла, поправил галстук-бабочку, давая мне понять, что сеанс окончен.

Я также говорил об этом с Флоранс, моей бывшей женой и известным специалистом по психоанализу, с которой я часто виделся, несмотря на развод. Мы ужинали около оперного театра, в «Гран-кафе Капуцинов», ресторане, который я одинаково ценил за его кухню и интерьер начала века. Я частично рассказал ей о трудностях с Ольгой, умолчав о клептомании и, особенно, об удручающем эпизоде в комиссариате.

– Твоя девственница платит тебе за то, чтобы ты слушал ее похотливые истории, ее это развлекает, – сказала Флоранс тоном всезнайки, – а ты поддаешься на ее уловки. Если хочешь знать мое мнение, она посредством психоанализа покупает себе альфонса. Жиголо, который не будет стремиться овладеть ей. Нормально, что ты засыпаешь, слушая ее.

Могли пройти годы, по ее убийственному толкованию, – Флоранс никого не боялась. Тогда я предпочел сменить тему разговора, тем более что, приглашенная на предстоящий конгресс по психоанализу в Чикаго, она не собиралась забивать голову моими проблемами.

Когда мы расстались, у меня возникло странное предчувствие. На следующий день вечером она вылетала в Чикаго, а я в то же самое время принимал Ольгу. И я был очень далек от того, чтобы вообразить, какие неприятности ожидали меня из-за нее в скором будущем.

В надежде не заснуть я смотрел в окно. За несколько дней авеню Трюден полностью изменила свой вид. Толстый слой снега покрывал тротуары и автомобили на стоянке, уличные фонари создавали светлые пятна, неспособные победить темноту. За исключением редких машин, медленно ехавших по дороге, и мужчины, прислонившегося к стене лицея Жак-Декур, улица была пустынной. Мое внимание переключилось на этого человека. Я уже встречал его раньше. Он говорил, что его зовут Герострат, и появился он в квартале несколько недель назад. С тех пор дня не проходило, чтобы его не видели бесцельно шатающимся, в старой куртке и морской фуражке добытой, вероятно, в «Эммаусе».[1]Когда он видел меня, то бросался навстречу, чтобы узнать последние новости или пуститься в скучные рассуждения о суровости морозов, психиатрии или еще чем-нибудь, что приходило ему в голову. Хотя он и стал примелькавшимся лицом – некоторые сказали бы примечательным – квартала, я находил его докучливым. Нередко я посылал его к черту, но он не обижался и использовал любую возможность, чтобы снова вступить со мной в разговор.

Вскоре холод и снег сломили его сопротивление. Бросив последний взгляд в направлении моего кабинета, он удалился к площади д'Анвер, волоча за собой довольно поношенную сумку на колесиках, которая, должно быть, вмещала все его достояние.

А я остался один с Ольгой. Она хотела, чтобы я обозвал ее мерзавкой и ударил.

Я дал грозе пройти, не споря с ней.

Она плача вернулась к своей ссоре с Максом:

– Я пересекла вестибюль первого этажа настолько быстро, насколько могла, но, когда достигла двора, ворота были закрыты. Обычно они открыты, у меня было чувство, что Макс нарочно их закрыл, чтобы помешать мне сбежать. Несмотря на все мои старания открыть их, мне это не удавалось, и Макс догонял меня, он приближался и собирался меня схватить. Я изо всех сил потянула на себя дверцы, но они не сдвинулись с места. Это было похоже на кошмар, я хотела убежать, но не могла пошевелиться. Я зря старалась, Макс приближался.

Выволочка, вероятно, тоже.

– Больше чем история у Бернштейна, его гнев провоцировало то, что он думал, что я украла его…

Что она у него украла? Сон не оставил мне времени узнать это. Снаружи бесконечно медленно падал снег. Снежинки вырисовывались так четко, что можно было проследить их путь через стекло. Я сопровождал их в падении, оно увлекало меня в тихую и безмятежную вечность. Вскоре меня окружил какой-то туман, белизна которого слилась по цвету со снегом. Слова Ольги растворились в нем. Внезапно падение ускорилось, и я понял, что сопровождал не снег, а Ольгу в ее бегстве. В последнем усилии я попытался выпрямиться в кресле. Напрасно, я уже спал.

Однако, ничего, казалось, не изменилось вокруг меня.

Я был на своем рабочем месте в кресле, и, если не считать бормотания Ольги, тишина была полной. Этот покой был мне хорошо знаком. Иногда он нарушался гулом пациентов, которые ожидали приема в соседней комнате. Слабый шум, недостаточный для того, чтобы нарушить словесный поток, лившийся с кушетки. Они отличались образцовой сдержанностью, эти пациенты. Входили в зал ожидания, окидывали чуть требовательным взглядом тех, кто там уже находился и после быстрого приветствия, великолепно имитирующего беспристрастие психоаналитика, усаживались на стул и покидали его, только дождавшись своей очереди. Их присутствие угадывалось по шуршанию газеты, скрипу паркета или быстро подавляемому кашлю – они редко позволяли себе больше. Но сегодня вечером никто не ждал в соседней комнате. Только Май Ли пылесосила салон, в то время как этажом выше низкий женский голос пел: «Это торжественный час».[2]Эти звуки были такими же тихими, как пациенты, и совершенно не нарушали покой, парящий в кабинете. Напротив, они подчеркивали его напряженность, как настольная лампа, что объединяла своим светом мое кресло, кушетку, «Двадцать четвертый день» Эрика Дора, выступающий из темноты подобно картине Кватроченто, и остальную часть комнаты. В этом Богом забытом месте имели право на существование только сон психоаналитика и шепот пациентки.