Путешествия по Востоку в эпоху Екатерины II - Коллектив авторов

описано во многих уже местах и почти всякому известно; почему и касаясь таковых подробностей мало, намерен я предложить о особых во время продолжения оной достойных примечания случаях и происшествиях, кои мог обстоятельно узнать в бытность свою в Константинополе и в поле, следуя за визирем как пленник во всех почти его походах, чрез что ласкаюсь доставить соотечественникам своим лучшее и обстоятельнейшее сведение о всех тогдашних происшествиях.

По самым ясным и очевидным обстоятельствам легко приметить можно, что главнейшая причина помянутой войны и нарушения с Турецкой стороны с Россиею мира состояла наиболее в нетерпеливом желании султана Мустафы приобрести себе название гази, то есть Победителя, во врожденном почти у всею турецкого народа стремительстве к набегам и хищению соседственных земель, в чрезмерной ревности распространять свой закон и владение искоренением христиан и завоеванием их областей и в лестном уповании о счастливом и удачном окончании войны, коль бы она кровопролитна ни была.

Не должно также оставить без примечания и того, что султан Мустафа еще с начала вступления своего на от оттоманский престол оказывал уже в себе признаки безмерного славолюбия и пристрастия к завоеваниям. Я имел случай слышать от многих достоверных людей и очевидных свидетелей, что когда он по опоясании его в мечете саблею, что составляет у турков обряд коронации, возвращался в свой сераль, то, едучи мимо янычарских казарм, остановился по обыкновению у первой орты, в которой по введенному с давнего времени обычаю почитаются султаны в числе рядовых. Один из первых их чиноначальников поднес ему стакан шербету, который он принял, сидя на лошади, и, выпивши, сказал: Да будет угодно Богу и великому нашему Пророку, чтобы мне с вами, любезные товарищи, пить сей шербет в столице неверных[5].

Некоторые благоразумные оттоманские министры старалися всегда отвадить своего Государя от войны, сохраняя мир и тишину с соседственными державами, что почитали нужным в рассуждении расстроенных внутренних обстоятельств; но султан Мустафа, не внимая нимало миролюбивым их советам, нашел наконец желанный им случай вступить с Россиею в войну, думавши воспользоваться происшедшими в Польше замешательствами, из которых турки и прежде сего неоднократно находили способ заимствовать для себя выгоды так, как и из венгерских междуусобий[6].

И так султан под предлогом, будто бы хотел защищать польскую вольность, а в самом деле намерен будучи завладеть некоторою частью Польши, вздумал разорвать с Россиею мир и вступить с нею в войну, что обнаружил он скоро, начав удалять от управления государственных дел всех, которые с намерениями его были несогласны, и возводя на места их таких, кои имели одинакие с ним мысли и склонности. Верховного визиря Муссун-оглу низложил и сослал в заключение за то, что неоднократно советовал не нарушать с Россиею мира и всячески противился разрыву союза с оною; на место же его произвел визирем Хабзу-пашу, который был весьма пристрастен к войне и вообще ненавидел христиан. Сей визирь старался повиноваться воле его слепо, и едва только вступил в новую свою должность как и начал делать военные приготовления и вскоре рассеял в столице слух, что будет с Россиею война в самом непродолжительном времени.

1768 года, сентября 25 дня, позван был российский резидент г. Обресков к визирю Хабзе-паше, который объявил чрез него России войну обыкновенным образом, повелев как его, г. Обрескова, так и всех находившихся с ним секретарей и переводчиков отвезти в Семибашенную крепость, где они немедленно и заключены в ужасной темнице, в которую сажают только за самые важные государственные преступления и откуда редко кто жив выходит.[7] На другой день были они извлечены из сея темницы и назначено им обиталище в двух близ оной лежащих преисподных каморах, которые освещались только одним окном, сделанным в самом верху.

В то время находился я в деревне Буюкдере, лежащей у Восфорского пролива расстоянием от Царь-града верстах в пятнадцати, где того же числа получил известие, что объявлена России война и что резидент со всею своею свитою посажен в Едикуль. Сия неприятная весть получена мною в самое то время, когда я случился быть в одном обществе с послами: аглинским, венецианским, шведским и прусским, которые летом обыкновенно в оной деревне живали.

Толь поспешное объявление войны удивило как меня, так и всех министров не столько, как то, что почти весь турецкий народ принял оное с чрезвычайною радостию и удовольствием, лаская себя надеждою, что Россия будет непременно покорена их власти, по примеру тех держав, на развалинах коих они основали величество свое[8]. В Царь-граде и во всех оного окрестностях буйная чернь, быв в исступлении от безмерной о том радости, производила грабежи и насилия не токмо противу христиан, но и весьма многих магометан, что принудило всех почти чужестранных министров расстаться с сельским воздухом и переехать в Перу[9]. Я также спешил туда, сколько можно было, для надлежащего распоряжения касательно наших купцов, и, дав им все нужные наставления, как в рассуждении их самих, так и принадлежащих им товаров, пере ехал тогда же в Перу и на другой день пошел к французскому послу Верженю, которого просил о убеждении Порты к освобождению из Едикуля нашего резидента; однако ж он признался чистосердечно, что не имеет ни малейшей надежды получить какой-либо успех в своем предстательстве. С таковою же просьбою относился я и к римско-императорскому интернунцию[10], но получил и от него не лучший отзыв, сколь ни велика была его ревность удовлетворить в сем случае российскому и своему двору[11].

После того зашел я еще к аглинскому посланнику, а от него к прусскому, у которого не пробыл получаса, как пришел туда один турок с объявлением, что прислан от верховного визиря чегодарь[12] для взятья меня под стражу и что дом мой уже окружен великим множеством янычар.

Опасаясь впасть в руки необузданной толпы сих стражей и жестокой черни, решился явиться сам к Порте, несмотря на разные против сего от приятелей моих возражения и совет, чтоб уехать из Царь-града тайно на каком-нибудь европейском судне. Итак, пошел от прусского посланника уже не в свой дом, но окольною дорогою прямо к пристани, называемой Касым-паша-Скелеси[13], куда идучи встречал многих вооруженных турок, которые спрашивали меня: какой я нации человек. Я отвечал, что добрый венедиг, т. е. рагузец[14], которых они почитают друзьями своими за то, что усердно им платят дань; другим же попадавшимся мне сказывался англичанином; но, несмотря на все то, принужден всегда