Самый безумный из маршрутов - Аспен Матис

Я следовала за ним вверх и вниз по горам, объявляя о каждой новой победе, примечая оленью траву и тритонов; мы шли вверх до самых густых облаков, до самого верха Ко-лор-адо Спрингс. С самого верха я увидела вдали зеленое пятно. Зачарованная, я медленно произнесла: «Это райское место». Затем я воскликнула: «Папа, посмотри». Я указала, как могла, на изумрудное пятно, освещенное летним золотым светом.

Он прищурил глаза, приложив ладонь домиком к бровям. Его руки сильно загорели на солнце. «Это просто школа, колледж Колорадо».

Это название ни о чем мне не говорило, ни о хорошем, ни о плохом; я раньше никогда его не слышала. Он начал спускаться назад по пыльной бледно-красной скалистой тропе, а я спросила ему вслед: «Это как Гарвард?»

Но он продолжал идти. Он не отвечал, и мы двигались в молчании. Я спешила за ним вниз по красным скалам. Вскоре я его перегнала и опустилась на камни. «Не поранься, – раздался позади меня голос отца, спешащего ко мне, – пожалуйста».

Изумрудное пятно пропало из виду. Я не забуду его. Я помню, как видела его, похожее на зеленый драгоценный камень.

Когда пришло время задуматься о колледже, я подала заявление лишь в один, тот который выглядел как Эдем во время прогулки с отцом – колледж Колорадо.

Десять лет спустя мои родители прилетели из Бостона в Колорадо, чтобы помочь мне устроиться в общежитии.

Поступление в этот колледж стало сражением, которое я выиграла; отец считал, что я могла бы сделать выбор получше. Теперь, сидя на заднем сиденье арендованной машины, я очутилась в другом, бежевом мире Колорадо Спрингс. Вдоль первой линии зданий шли широкие мощеные тротуары, сплошной лентой тянувшиеся вдоль торговых зданий. Это был один огромный участок с чередующимися друг с другом ресторанами «Карлс Джуниор» и «Тако Белл», кредитными агентствами EZ и кофейнями «Старбакс». Улицы были прямыми и широкими. Казалось, что в моду вошло прикреплять американский флажок к антенне автомобиля. Этот незамысловатый красно-бело-синий город стал моим новым домом. При моих-то либеральных взглядах. Это вызывало у меня смех. Я поселилась в многоквартирном доме. Горы были снаружи, где-то за бетонными полями.

Колледж считался оазисом в городе. Студенческий городок был зеленым, затененным деревьями – либеральная творческая школа, ютящаяся среди массы консервативного военного города. За год до моего поступления, по данным «Принстон ревю», наш колледж занимал третье место по употреблению марихуаны в учебных заведениях; трава здесь пользовалась большим успехом, чем спиртное. Студенты были яркими творческими личностями; мы могли обучаться современным танцам и кинопроизводству; у нас были художественные галереи. Школа искусств являлась главной достопримечательностью. «Принстон ревю» характеризовала атмосферу здесь как «интеллектуальную и нейтральную во всех отношениях». Ничего плохого не должно было случиться.

Сидя в моей детской спальне, мама рассказывала мне историю о своих первых днях в колледже, пока я погружалась в сон, – правдивую историю. На второй день первого курса в многолюдной толпе студенческого зала она оказалась притиснутой к стене. Рядом с ней у стены оказался парень. Они посмотрели друг на друга, и он ей что-то сказал. «Это было не столь романтично, как в той сцене „Вестсайдской истории“, когда Мария и Тони увидели друг друга на спортивной площадке», – рассказывала она мне. Иногда она смеялась. «Вероятно, мы говорили о том, откуда приехали. Когда парень сказал, что он из Бронкса, я, вероятно, ответила, что моя мама тоже из Бронкса. Я не помню, танцевали ли мы. Я не помню, когда, да и было ли вообще наше официальное первое свидание», – некоторые моменты этой истории она не запомнила.

Но мама помнит, что они сидели рядом в университетской библиотеке, которая закрывалась в 11 часов вечера, хотя девушки первого курса обязаны были возвращаться в свои комнаты живыми и здоровыми к 10 часам. Мальчикам не позволялось посещать женское общежитие, хотя в определенные часы они могли находиться в общей гостиной. Мама жила в «Кэйпен Хаус» – старом викторианском здании вместе с двадцатью первокурсницами, которых опекала пожилая женщина, вдова профессора. После библиотеки мальчик провожал ее до общежития. Каждый вечер она записывалась о прибытии в журнале и делала отметку о времени прихода.

Мама печатала его работы, она стирала его одежду. Поздно вечером они вместе ходили есть пиццу, иногда ребрышки с рисом в ресторанчике «У Бобо» на Болл-сквер, который находился недалеко и работал допоздна. Иногда она приносила ему еду из столовой, так как его родители не могли позволить себе оплатить обеденную карту. В выходные дни девушки должны были отмечаться о приходе до полуночи. Мама и этот юноша проводили время на крыше библиотеки.

На старой крыше библиотеки, в полной темноте, они занялись любовью.

На следующий день электричество было полностью отключено. «Несколько парней, как и папа, вынесли гитары», и они праздновали это событие в темноте.

Они поженились в вечер перед выпуском.

Мама с энтузиазмом вычистила мою спальную комнату. Она встала на колени и скребла квадраты бледного линолеума. Комната уже была убрана силами колледжа и пахла полиэтиленовой упаковкой от нового матраца и хлоркой, но мама все равно вымыла все заново. Я просто стояла и тупо смотрела на нее. Она наклонилась, и отец попытался, но тщетно, обхватить ее ягодицы – она не давала – и пробормотал что-то нежное, назвав ее «Артур Пэт», так они зашифровали одно из своих прозвищ – «абсолютно плохая». Она сновала вокруг нас, мыла у наших ног и стерилизовала все вокруг.

Я мигала глазами, как в летаргическом сне, и вяло сказала: «Моя комната уже чистая, мама. Можешь прекратить мыть». «Но ведь у тебя аллергия», – ответила она и продолжила шоркать пол, проявляя заботу обо мне, как она делала всегда.

Я понимала, что спорить с ней бесполезно – она всегда оставалась глухой к подобным моим протестам.

В шестнадцать лет я заявила, что с этого момента намерена одеваться сама.

Она сделала паузу. Она сказала: «Ты будешь опаздывать в школу». Я не могла опаздывать.

Когда она все же пыталась одеть меня, я вся тряслась. Я говорила: «Прекрати. Я сама». Я говорила: «Отвали. Мне нужна какая-то свобода». Я сопротивлялась.

Ее поведение не менялось. На следующее утро она стала одевать меня, когда я еще спала. Я просыпалась. Я могла что-то говорить, но она меня не слушала.

Мои слова уходили в пустоту.

В наших спорах мы действовали по одному сценарию. Я что-то говорила, протестуя, она не отвечала. Я говорила: «Ты слышишь меня?» Она говорила: «Да». Она включала Национальное общественное радио, если мы были на кухне или в машине, или кран, и начинала чистить зубы. На следующий день она вела себя так же, как и всегда, – покупала «для меня» еды больше, чем я могла съесть, одевала меня перед школой, чтобы я не опоздала, свободно забегала и выбегала из ванной комнаты, когда я принимала душ.