Кошки говорят "мяу" - Феликс Сарнов

Да-да, я вышла замуж за своего красавца-любовника, за своего первого — неважно, что не он первым мне запихнул… Он был первым, с кем я узнала, что такое мужик — мужик, а не парнишка разового пользования, не мальчишечка на случайных блядках.

Выходить замуж за давнего, как говорят, доисторического любовника — безумие, бред, даже пить за успех этого безнадежного дела не стоит, но… тут был особый случай. И даже не потому что только мы двое знали о нашей дочке — после трехмесячных дрязг в суде я оставила дочку тому, хоть это и стоило мне немногих лишних седых волосков в рыжей гриве (ну, не седых, а серых, учитывая мою масть) и многих бессонных ночей. Но что значат бессонные ночи по сравнению с волей хозяина и с тем, что он давал мне в те ночки вместо сна…

Особый случай. Он трахал меня… Как ни смешно это звучит, но — уважительно. Как равную. Которая нисколько не меньше. Которую нельзя обижать, и не потому что это некрасиво и нечестно, а потому что она не так уж безобидна.

Он так и сказал мне, вскоре после исторической сцены уличения супруга в неверности и самообличения супруги — рассеянно водя ладонью по моей груди:

— Ты совсем не мала…

— Я всегда такая маленькая, когда вот так кончаю, — пробормотала я, вытягиваясь и жмурясь, как сытая кошка. — Как будто меня совсем и нет…

— Вот так кончаешь? — переспросил он. — А разве ты кончаешь по-разному? Разве бывает…

— Бывает, — не открывая глаз, кивнула я. — Бывает простой рефлекс, как у собачек Павлова, а бывает, что выворачиваешься наизнанку, как сейчас… Как всегда — с тобой…

(Господи, как здорово не думать, что можно сказать, а что нельзя… И как здорово говорить это по-настоящему, не врать, не…)

Как будто исчезаешь — становишься все меньше, меньше, а потом…

— Ты совсем, не мала, моя рыжая, — перебил он. — И не так уж безобидна, а?

— Ты про ляжки? Мне самой не нравятся толстые, но…

— Ляжки у тебя дивные. Слу-ушай, — он широко, словно от удивления, раскрыл глаза, — а ты и впрямь рыжая!

Я рассмеялась, но где-то в глубине сознания кольнула тупая иголочка — отзвук старой боли. Это была наша старая игра, еще с тех времен, когда…

* * *

Когда, ложась спать, я думала, скорей бы заснуть и проснуться уже завтра, потому что завтра я опять увижусь с ним, завтра снова приду в нашу комнатушку, три четверти которой занимает старый широкий матрас, и мы снова…

К сожалению, в той комнатушке хватило еще места для обшарпанного платяного шкафа, в котором кроме его вещей висел еще мой халатик и еще какие-то дежурные шмотки. И однажды, сбежав с институтских лекций — не могла в тот день утерпеть, — и придя к нему на час раньше обычного, я распахнула этот проклятый шкаф и в лучших традициях итальянского кино уткнулась взглядом в голую черноволосую девку, прикрывавшую прелести ладошками и смотревшую на меня с испугом, но… Кроме испуга в глазах ее плясали явные смешинки. И переведя взгляд на него, я увидела в его глазах…

Да, там была и досада, и виноватость, и даже слабенькая тень испуга (или мне так казалось), но под всем этим слабо, но отчетливо, мелькали те же смешинки. И именно они — я поняла это не тогда, а позже, намного позже, — а не вся эта нелепая и гротескная сцена с девкой в шкафу, ясно и твердо сказали мне, что все кончилось. Именно они резко и безжалостно объяснили мне то, чего я не видела раньше — просто не могла видеть, потому что… просто-напросто влюбилась в первый и в последний раз в своей жизни: что я для него вовсе не то, что он — для меня.

Тогда мне казалось, что кончилась вся моя жизнь. Это уже не был вопрос — больно, там, или не больно, или очень больно, или не очень… Я даже не помню, как я провела остаток дня и вечер. Помню лишь, как в первом часу ночи шла по трамвайным рельсам где-то в районе Масловки и думала… Нет, просто знала, что если из-за поворота сейчас выскочит трамвай, я не сверну с рельс.

Где-то выше, уже на Сущевском Валу, по-моему случилась какая-то авария — фигурки бегущих с тротуара на мостовую людей, слабые вскрики, темный силуэт «Жигуля», развернутого поперек шоссе и еще какой-то предмет на шоссе… Мотоцикл, что ли… Не помню. Я почти не смотрела в ту сторону, я смотрела за угол — куда медленно брела по рельсам, — и вяло гадала, выскочит, или не выскочит оттуда трамвай, в общем, уже зная, что не выскочит, потому что не слышалось никакого звяканья, лязга и прочего звукового сопровождения красных вагончиков.

Свернув по рельсам за угол, я увидела перед собой пустую улицу, уходящие вперед и сливающиеся там в одну линию пустые трамвайные рельсы, и, продолжая механически брести дальше прикрыла глаза. Ничего не изменилось. Передо мной по-прежнему торчала та же улица, с теми же рельсами, только… Не пустыми.

Прямо на меня беззвучно несся красный трамвай, который… Который не мог нестись на меня, потому что стоял боком ко мне. Но он стремительно приближался, и я поняла, что не он двигается на меня, а я лечу на него.

Мне было все равно, я лишь вяло подумала: глюки, — но инстинкт самосохранения распахнул мои глаза, и… Почти ничего не изменилось, я по-прежнему летела на торчавший впереди трамвай — видимо созданная воображением картинка была такой яркой, что еще какое-то мгновение забивала реальность, но… Очертания трамвая стали дрожать по краям, расплываться, и в момент «столкновения» трамвай уже был почти прозрачным, и я пролетела сквозь него и…

Все исчезло.

Исчез весь этот странный глюк — я по прежнему брела по пустой улочке, и не было тут, конечно, никакого трамвая, даже призрачного, порожденного жалкой суицидной попыткой моего мозга. Мозга, не выдерживающего столкновения с реальностью,

(обшарпанный платяной шкаф с его содержимым…)

и потому выдумавшим столкновение с «трамваем».

Вот и кончилась вся жизнь, подумала я и неожиданно засмеялась. В самом деле, как смешно облекается настоящая боль в расхожие штампы. И как странно, что штампованность формы не отменяет реальности сути, правильности смыла, хотя… Не стоит преувеличивать.

Мой мозг выдал не просто жалкую попытку воображаемого суицида и вовсе не затем, чтобы меня испугать и увести подальше от возможности попытки реальной. Кстати, я и не испугалась, я лишь поняла…

Видимо у некоторых людей не одна жизнь. Может, жизней у них и не девять, как у кошки, но все-таки несколько. И когда кончается одна, начинается другая.

Одна моя жизнь кончилась, это верно, как бы штампованно это ни звучало. Но я — жива, а значит… Значит, началась другая. Это и хотело подсказать мне мое воспаленное воображение, когда «швырнуло» меня на красный бок трамвая. И выскочив с другой стороны, я…

Вдруг я почувствовала, что невыносимая тупая боль, мучившая меня много часов, исчезла — словно осталась в том «трамвае», сквозь который я пролетела, словно тот «трамвай» сыграл роль ситечка, в котором застряло все, что мучило меня, а заодно и какой-то здоровенный кусок самой меня, оставив меня без боли, но с какой-то здоровенной… Пустотой…