Эйфория - Лили Кинг

“Ты серьезно, Энди?” Вопрос с регулярными интервалами сотрясал мое тело, иногда он звучал моим голосом, иногда голосами моих братьев: Мартина – с полным осознанием иронии ситуации, Джона – чуть более сочувственно, но все же с недоуменно приподнятой бровью. В зарослях позади моей деревни, через которые я продирался, держа курс на северо-запад, виднелась прореха, ведущая к чистому пятнышку воды. На несколько шагов ближе к Лондону, всего на несколько. Привет, мам; пока, мам. Я любил тебя, по-настоящему, пока ты не извергла меня из кровоточащей полусферы. Я не был уверен, что кислород пригоден для меня. Я не чувствовал языка. “Он языка не чувствует, что ли?” Я слышал, как Мартин обращается к Джону голосом нашей старой кухарки Мэри. Джон заходился смехом, не в силах ответить. Камни – это просто смешно, и вдобавок громко клацают по моим бедрам. А теперь братцы хихикают над льняным пиджаком, отцовским, тем самым, с пятном от яйца, которое Мартин наверняка помнит. “У папы случилась настоящая истерика – правда ведь, Энди? – когда я любезно обратил его внимание на пятно”. Я продирался сквозь густые заросли, а братья корчили рожи, передразнивая меня за спиной, Джон просил Мартина прекратить, не то он обмочится от смеха. Я пришел на то место, где малыша Текета укусила змея. Он быстро умер – дыхательная система полностью отключилась. “Некоторым парням везет, а?” – сказал Мартин. Забавно, как отступают и прячутся тоска и страдание, когда у вас есть цель. Чувство, которое липким воском приклеилось давным-давно, ушло, я ощущал себя странно бодрым, чувство юмора вернулось ко мне, братья стали ближе, чем когда-либо прежде. Как будто они и впрямь могли вот-вот заговорить. Возможно, в итоге все самоубийства заканчиваются счастливо. Возможно, именно в этот момент человек и осознает истинный смысл – за рождением следует смерть. Смерть и есть та единственная цель, для которой предназначен каждый из нас, к которой стремится и от которой не может бесконечно увиливать. Даже мой отец, ныне тоже покойный, вынужден был бы согласиться с таким выводом. Неужели именно это ощущал Мартин, шагая к Пиккадилли? Я так себе и представлял всегда – не шел и не бежал, а именно шагал, как Джон маршировал на войну, которая поглотила его. А потом – пистолет из кармана, и прямо в ухо. Не в висок, а в ухо. Именно так и написали в протоколе зачем-то. Словно он хотел перестать слышать, а не прекратить жить. Интересно, металл коснулся кожи? Он помедлил, ощущая его холод, или все было кончено мгновенно, одним плавным движением? Он рассмеялся? Я мог представить Мартина в тот момент только смеющимся. Мартин ничего никогда не принимал всерьез. И уж точно – не юношу на Пиккадилли с пистолетом, приставленным к уху. Вот это-то меня и тревожило, когда я узнал, когда пришел директор и вызвал меня с урока французского. Почему Мартин отнесся так серьезно именно к этому? Почему он не мог выбрать что-нибудь другое? Я чувствовал, как меня засасывает в болото, своеобразное ментальное удушье. Старина Пролл с моей кафедры узнает новость и почувствует себя так же, как я в тот день в кабинете директора, – уставившись на папоротник в горшке на подоконнике и недоумевая, не может же Мартин это всерьез. Пролл не будет знать, смеяться ему или плакать. Чертов Бэнксон уехал и утопился в реке, будет с жаром рассказывать он в коридоре Макси или Хенину. И вот тогда кто-нибудь обязательно рассмеется. Ну а как иначе? Но зато мне не придется возвращаться и опять в одиночестве торчать в этой гудящей москитами комнате. А если не сверну к реке (она уже поблескивает сквозь матовые зеленые листья размером с ладонь), могу просто продолжать идти. И постепенно дойду до пабей. Я ни одного не видел раньше. Половину племени упекли за решетку, потому что не желали подчиняться новым законам.

Я приближался к воде. Язык что-то плохо слушался. Все хуже. Я его не ощущал, хотя кровь циркулировала, – металлический, бесчувственный, нечеловеческий. Я шагал прямо в реку. Да, пожалуй, все же одним движением, из кармана, к уху и бабах. Вода была теплой, и льняной пиджак не надулся пузырем. Тяжело обвиснув, он прилип к телу. Движение позади меня. Крокодил, наверное. Впервые я не испугался. Быть съеденным крокодилом. Посильнее, чем разнести себе башку на Пиккадилли. У киона крокодилы – священные животные. Может, я стану частью их мифологии, несчастный белый человек, который обратился в крокодила. Я погрузился под воду. Сознание мое не успокоилось, но я не был несчастен. К сожалению, я всегда умел надолго задерживать дыхание. Мы вечно соревновались, Мартин, Джон и я. Им казалось забавным, что у младшего самые мощные легкие, что я доводил себя почти до обморока, но не сдавался. Простофиля ты, Энди, – частенько приговаривал отец.

Они схватили меня так резко и крепко, что от неожиданности я умудрился хлебнуть воды и, хотя оказался на поверхности, не мог вдохнуть. Мужчины обхватили меня за плечи с обеих сторон. Они вытащили меня на берег, перевернули, пошлепали, как саговую лепешку, встряхнули, поставили на ноги, все время наставительно что-то выговаривая на своем языке. Нашарили камни в моих карманах, вытащили. Двое мужчин, тела их почти сразу высохли, потому что на них не было ничего, кроме куска ткани на бедрах, а я оседал под весом всей своей одежды. Из камней в моих карманах они сложили на берегу горку и перешли на язык киона, которым владели даже хуже, чем я, объясняя, что они знали, что я человек Текета из Ненгаи. Камни – это красиво, сказали они, но опасно. Можешь их собирать, но когда пойдешь плавать, оставляй на берегу. И не плавай в одежде. Это тоже опасно. И не плавай в одиночку. Когда человек один, он обязательно попадет в беду. Они спросили, знаю ли я дорогу обратно. Они были суровы и немногословны. Взрослые, у которых едва хватает терпения на младенца-переростка.

– Да, – сказал я. – Со мной все хорошо.

– Мы не можем идти с тобой дальше.

– Все в порядке.

И я пустился в обратный путь. Слышал их голоса за спиной, они возвращались к реке. Они говорили быстро, громко, на языке пабей. Разобрал знакомое слово, “тайку” – “камни” на языке киона. Сначала один произнес его, потом другой, громче. Потом донесся раскатистый утробный хохот. Они смеялись, как люди в Англии смеялись давно, еще до войны, когда я был мальчишкой.

В итоге к Рождеству я все еще оставался в живых, поэтому собрал вещи и отправился праздновать вместе со всеми в обществе пьяных гуляк на правительственной базе в Ангораме.

3

– Бэнксон. Господи. Рад видеть вас, дружище.

Я помнил Шайлера Фенвика, дешевого истеричного ублюдка, который меня недолюбливал. Однако когда я протянул руку, он отодвинул ее и сгреб меня в объятия. Я обнял его в ответ, и это зрелище вызвало добрый смех у болтавшихся поблизости подвыпивших штафирок. Горло перехватило от внезапно нахлынувших чувств, и, прежде чем я успел взять себя в руки, он уже представлял меня своей жене.

– А вот и Бэнксон, – сообщил он, будто день и ночь они только обо мне и говорили.

– Нелл Стоун, – сказала она.

Нелл Стоун? Фен женат на Нелл Стоун? Он, конечно, любитель розыгрышей, но, похоже, на этот раз не шутит.